почувствовать скорую кончину питерской рок-революции, а вместе с ней и всей перестройки. И когда знамя упало, Вадим Степанцов оказался готовым подхватить его и продолжить движение. Правда, пошел он, в отличие от питерцев, другим путем, о котором мы однажды и разговаривали с Великим магистром Ордена куртуазных маньеристов в редакции журнала «Русский рок».
— Вадик, вы в своем «Манифесте» говорите о том, что «многие наши поэты могли бы прослыть куртуазными маньеристами» и в своей книжке приводите такой обширный списочек: «Жуковский — маньерист рейнских туманов и пригожих милочек; Батюшков — маньерист веселых аттических снов; Денис Давыдов — маньерист испепеляющей страсти; Вяземский — маньерист вялого волокитства и напускных разочарований; Баратынский — маньерист рефлексии; Языков — маньерист разгула; Аполлон Григорьев — маньерист мятущихся девственниц; Алексей К. Толстой — наикуртуазнейший из всех маньеристов; Некрасов — маньерист страдания; Северянин — маньерист во всем и т. д.» Надо признаться, вы нашли своему Ордену удачное имя: под его знамена можно поставить буквально всех. Ведь каждый поэт склонен манерничать…[6]
Вадим Степанцов: «Да, это правда. Мы в Ордене провели сейчас большую работу: собрали энциклопедию русской куртуазной лирики от Антиоха Кантемира до начала первой эмиграции, до Ходасевича и Набокова. Эта энциклопедия докажет всем: лучшие стихи практически у всех русских поэтов связаны с куртуазным маньеризмом, с тем, что временами называют «легкой поэзией». Может быть, во избежание путаницы с сумрачным маньеризмом XVI века, нам бы следовало назвать наше направление что-то типа «ренессансрокайль», ибо тут находит отклик и жизнеутверждающий пафос Возрождения, и эпоха рококо с ее гедонизмом, декоративной изысканностью интерьеров и бегством в мир пленительных иллюзий, но когда мы думали об этом, именно «куртуазный маньеризм» пришел в голову моему старому приятелю Виктору Пеленягрэ — и дальнейшее варьирование терминов отпало само собой».
«Вы все так много любуетесь всяческими красивостями, что так и тянет процитировать Некрасова, страдальца-маньериста: «…поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан…»»
«Эк, куда тебя!.. Ну, давай возьмем того же поэта-декабриста Кондратия Рылеева, автора зануднейших историко-публицистических поэм «Войнаровский», «Ермак» и других. Оказывается, и у него были превосходнейшие чувственные стихи: как он из-за колонны наблюдает за вакханочками — они раздеваются, одеваются, а он в такой транс впадает, что любо-дорого. Эти стихи, уж поверь моему вкусу, по своей художественной ценности выше всех его бесчисленных поэм.
Зачастую авторы — и наши, и чужие — не ведали, какие вещи их прославят. Например, Вольтер всю жизнь считал себя автором героических поэм «Генриада» и «Орлеанская девственница», которые уже лет двести никто не читает. А читают его так называемые философские повести, которые он писал шутя, чтобы позабавить дам».
«Получается, что куртуазный маньеризм бессмертен? Ведь этот термин подходит, наверное, даже к той поэзии, что официально существовала в годы советской власти?»
«Так определенно об этом трудно говорить. У той литературы, советской, все-таки были другой язык и свойственный только ей пафос. Одним из главных признаков нашего направления является — помимо игривой тематики, остроумия, неожиданных ситуаций, порой даже некоторого антиэстетизма — возрождение на новом уровне того русского поэтического языка, который стали выживать со свету если не с Брюсова, то с Блока уж точно. Блок, футуристы и им подобные разрушили этот гармоничный строй русского поэтического языка. Может, для того времени это была работа полезная и нужная, но все те годы модернизма, я считаю, были что-то вроде детских болезней литературы. И тем более нынешний неоавангардизм не имеет того веселого разрушительного пафоса, который был присущ, скажем, футуристам, младосимволистам или обэриутам. Сегодня это просто нудно.
Я разделяю всех людей как бы на две категории: те, которые родились, чтобы умереть, — и те, которые рождены, чтобы жить. Одни ноют, вопят о могиле, о том, что все катится в тартарары. У других же наоборот — пафос жизнеутверждения. К первым я прежде всего отношу Бродского. При всем к нему пиетете — ну, полное занудство! Лично себя я отношу к людям-жизнелюбцам, поэтому все мое творчество тем или иным способом полемизирует с такими поэтами, как Бродский».
«Интересно, а куда бы ты отнес Пастернака?»
«Для меня, ныне существующего и, скажем так, действующего поэта, вся поэзия, бывшая в России до куртуазного маньеризма (исключая XIX век), мне не близка. И Пастернака я не люблю, хотя, конечно же, это хороший поэт. У меня есть в серии «Мужья» что-то даже вроде пародии на пастернаковского «Гамлета». Начинается оно так —
Муж затих, я вышел на подмостки. Как блестяще я играл финал! Я мизинцем трогал ваши слезки, Пьяный муж слегка стонал… А заканчивается оно словами:
Этот мир погубит фарисейство. Жить прожить — не в поле умереть». «Ну, тут уж явно сквозь куртуазно-манерную улыбку проступает панковская ухмылка!»
«Вовсе нет. В этом нет ни нарочитого пренебрежения к Пастернаку, ни этакого похлопывания по плечу, это, скорее всего, эпатаж публики, свойственный, кстати говоря, не только панкам. Когда я писал на мотив ахматовского «Сероглазого короля» или про Будду Гаутаму, в мои планы никоим образом не входило святотатствовать, стремать Ахматову или Гаутаму со всеми его буддистами. Просто такие вещи сначала пишутся, а объясняются уже потом. Я могу в свое оправдание сказать, что так было всегда. Весь свод сочинений Пушкина насквозь состоит из цитат и их обыгрывания — об этом хорошо пишет Лотман. Это — доказательство того, что литература — дело веселое. И поскольку я являюсь поэтом иронического склада, то когда мне хочется немножко расшаркаться перед тем же Пастернаком, я и делаю подобные вещи. И было бы гораздо глупее и смешнее, и даже страннее, если бы я на того же «Гамлета» написал бы что-нибудь серьезное. Чушь и бред!»
«Ну, хорошо, ты меня убедил. Но не станешь же ты отрицать, что у куртуазных маньеристов есть склонность к самолюбованию, эдакому нарциссизму! Это касается и внутрилитературных отношений, и общения с публикой, и подчеркнутого восхваления своих собратьев по Ордену».
«Я считаю, что куртуазный маньеризм — первое со времен обэриутов, сплоченное на общем эстетическом фундаменте, литературное течение. Все маньеристы, входящие в Орден, по-настоящему любят друг друга. При разности лиц, узнаваемости имен и все такое — все это является общим руслом, и поскольку каждый из нас убежден (и я в первую очередь), что это направление сегодня вернее и наиболее адекватно отражает читательские устремления, постольку нам действительно интересно слушать стихи товарищей и радоваться их удачам. А так называемая объективность — она в творческом плане оборачивается импотенцией: так же, как в любви…»
«Ладно, будем считать, что о куртуазном маньеризме мы поговорили достаточно для того, чтобы нормальному человеку стало ясно, что это за Орден, Великим магистром которого ты являешься, и что за стихи пишут туда входящие. Но как теперь, после всего сказанного, ты объяснишь свое участие в группе «Бахыт Компот», явно не схожей ни по каким критериям с Орденом?!»
