Аниара

Зимой девятнадцатой было:
Сгущаются сумерки духа.
Сижу я, вникая уныло
в свой гупта-расчет излученья,
которое послано Лирой
и, значит, имеет значенье.

Двадцатой весной мы сидели,
исследуя лирное пламя.
Сияло оно Изагели
и бета-, и гамма-лучами.

Души иронический ветер,
и страх, и озноб, и дыханье
тонули в слезах Изагели,
в ее безысходном рыданье.
И вот романтической грусти,
слезливой комичной ломаке,
нашлось настоящее место
в теперешнем истинном мраке.

Орлицу я обнял покрепче,
рыданьем ее согревался.
Живой теплоты ее ради
я с нашей ладьей не расстался.
Лодчонка в оплавленных дырах
тянулась к блистанию Лиры.
Блистательные метеоры
в знак встречи дарили ей дыры.

 — Не пой, — Изагель попросила.
Не стал потакать я невесте.
Всегда придавала мне силы
о кремнии песнь и асбесте.

О стали негнущейся строго
я спел, заглушив ее вздохи,
о том, как разрушили бога,
о том, как распались эпохи.

Тогда Изагель замолчала,
как будто рыданья позорны.
Мы мчимся два десятилетья,
кляня этот бег иллюзорный. 

82

Сегодня праздник в космосе —
редчайшее событие.
Такого ради дня
по просьбе Руководства
принарядясь, сошлись мы,
как дружная семья.

Мгновенно опустели
четыре тыщи комнат
и двести тридцать залов
гиганта-корабля.
И в Зале Светолетья —
огромном главном зале —
собрались аниарцы,
собрались ты и я.

Под ярким светом стоя,
как море, волновалась
огромная семья.
И тут мы рассмотрели,
как временем нещадно
побиты ты и я.

Казалось, что сегодня
все души здесь предстали,
чья родина — Земля.
И ангельское пенье
сменяла непрестанно
ораторов трепня.

Вещал шеф-аниарец,
как велико значенье
сегодняшнего дня