Ахматовой). Через свою последнюю любовь Марту Андреевну Голубеву, родную племянницу Ольги Мунт, первой жены Мейерхольда, он хорошо представлял себе отношения между членами этого дружного интеллигентного семейства: «Меня подавляет нравственная сила этой семьи. Какое-то суровое благородство».

Спору нет: одно дело – не мешать знаменитому мужу вести свободный образ жизни, и совсем другое – организовать домашний быт так, чтобы творческая жизнь великого артиста была полностью освобождена от всего второстепенного. Для этого нужны не только «нравственная сила» и «суровое благородство», но и недюжинный организаторский талант, не говоря уж о физических силах и целеустремленной энергии. Пока Зинаида Николаевна была здорова, а театральное дело Мейерхольда шло успешно, ей это вполне удавалось. И все-таки, думаю, Всеволод Эмильевич ушел из первой семьи не потому, что рядом с молодой женой чувствовал себя моложе и «авантажнее». И не потому, что новая супруга оказалась способной создать необходимый (для продления творческой молодости) комфорт. И тут уж не эпидемия судорожных бракообменов, замеченная Тэффи, приходит на ум, а последняя любовь Федора Ивановича Тютчева, горький его роман с Еленой Денисьевой: «О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней…» Кстати, Анна Ахматова, поняв это раньше других, сказала об этом вслух. В воспоминаниях Эммы Герштейн зафиксирован такой эпизод: «Помню, как ухватились в театральных кругах за версию, объясняющую арест Мейерхольда. Его якобы поймали на аэродроме при посадке на самолет, летевший за границу. “Я верю”, – с апломбом прибавляли главным образом женщины, не замечая нелепости, на которую мне сразу указала Анна Андреевна: “Что ж, они думают, он собирался бежать без Райх?”» Словом, это была действительно «роковая» любовь, а не очередная влюбленность в молодость, красоту и свежесть. Какая свежесть? Волчанка, два тифа… Молоденькая Галина Бениславская, впервые увидевшая Зинаиду Николаевну в 1921-м, в пору ее бракоразводного процесса с Есениным, была настолько удивлена «некрасивостью» законной супруги поэта, что про себя окрестила «жабой». А если это и впрямь была любовь, то как ответить на неотвязный вопрос: зачем знаменитый режиссер приложил столько сил и стараний, чтобы «вывести» страстно любимую жену на сцену своего театра? Неужели не видел, не понимал, с его-то опытом театральной работы, что настоящего актерского таланта у Зинаиды Николаевны нет? И что при таких данных дебют почти в тридцать лет – вещь опасная, в том числе и для психического здоровья дебютантки? Неужели же был столь тщеславен, что вздумал показывать граду и миру не новую актрису, а всего лишь жену? Чтобы все-все увидели, какая она интересная и обаятельная женщина? Смотрите, завидуйте! И смотрели, и завидовали, и сплетничали… Зачем? Ведь умная и трезвая Райх никогда не говорила и не думала о себе: я – Актриса! Она была Женщиной, которой «личила» сцена, подавая ее в польщенном, как говорили в пушкинские времена, виде. И когда театр Мейерхольда закрыли, Зинаида Николаевна выкупила все свои сценические туалеты, все те шикарные, безумно дорогие платья, в которых появлялась и в «Даме с камелиями», и в «Ревизоре». А где еще, как не на сцене, можно все это надеть? «Вкус и творческий глаз З. Н., – вспоминает Татьяна Сергеевна, – проявлялись главным образом в умении одеваться, превращая себя иной раз с головы до ног в некий шедевр» [50] .

Что до меня лично, то я убеждена, что, выводя Зинаиду «на дебют роковой», Всеволод Эмильевич преследовал совсем иную цель, к его театральным планам прямого отношения не имеющую. И дело тут, на мой взгляд, в том, что вскоре после их знакомства, совершенно случайного, на каком-то всероссийском совещании, где Райх в качестве заведующей отделом культуры при Орловском отделении Наркомпроса говорила что-то занятное, она, подцепив тиф, угодила в больницу, и когда Мейерхольд с большим трудом ее разыскал, находилась в состоянии буйного помешательства по причине отравления сыпнотифозным ядом. Врачи его успокоили, дескать, скоро пройдет, но предупредили: след остается на всю жизнь, и, чтобы избежать новых вспышек безумия, больной нужно подыскать какую-нибудь работу, не слишком обременительную, но интересную. Всеволод Эмильевич вполне мог взять Зиночку в свой театр администратором, тут ее таланты неоспоримы, но Мейерхольд не зря выбрал себе псевдоним «доктор Дапертутто». Он любил и умел лечить – и тела, и души. Вот и решил: сцена поможет если не вылечить, то хотя бы подлечить рану, нанесенную Зинаиде Николаевне Есениным. И не тем, что бросил или разлюбил, а тем, как и когда бросил. Когда она, без денег, без жилья, с грудным его сыном не просто бедствовала – пропадала. Когда на нее, еще не оправившуюся после родов, обрушился целый каскад болезней. Именно в те месяцы этот мерзавец подает на развод?!

Идея развода и в самом деле принадлежала Есенину. Но на разводе настаивала и Зинаида Николаевна. За кого она так стремительно, очертя голову, выскочила замуж? За человека, который только что привез из Константинова написанные там стихи:

Разбуди меня завтра рано,

Засвети в нашей горнице свет.

Говорят, что я скоро стану

Знаменитый русский поэт.

Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт? В редакции «Дела народа» об этом все только и говорили. А что вышло? Ни славы, ни денег. Какие люди окружали его в Петербурге! Блок, Клюев, Иванов-Разумник, Иероним Ясинский… С именем, с положением. А здесь, в Москве? Провинциальный хлюст Анатолий Мариенгоф, никому не ведомый Кусиков, топорный Петька Орешин, милый, но спивающийся Клычков. Мелочь, мусор окололитературный. В Питере жили как люди – две комнаты, все удобства. А здесь и угла нет. Нет угла, нет и прописки. Бродяга беспачпортный, а не знаменитый русский поэт. Ночует где ночь застанет. Печататься негде, Разумник в опале, «Знамя труда», московский аналог «Дела народа», закрыли. На эсеров гонения… Заметим кстати: выйдя замуж за Мейерхольда, Зинаида Николаевна объявила через газету, что вышла из партии эсеров еще весной 1917 года, то есть до левоэсеровского мятежа, после которого и начались репрессии. Есенин же, как уже говорилось, ни от Разумника Васильевича, ни от того, что работал с эсерами, не отрекся даже в 1923 году, по возвращении из-за границы, хотя и появился в Москве в разгар очередного на них гонения.

Не думаю, чтобы это заявление Райх писала по собственному почину, скорее по настойчивому совету Мейерхольда. В те годы она наверняка не представляла вполне, чем может грозить принадлежность к опальной партии. Политика до 1937-го оставалась за пределами ее интересов. Недаром Есенин в стихах, обращенных к бывшей жене («Письмо к женщине», 1924), пишет:

Не знали вы,

Что я в сплошном дыму,

В разворошенном бурей быте,

С того и мучаюсь, что не пойму —

Куда несет нас рок событий.

Анна Романовна и знает, и понимает. С ней и слова не нужны, а эта – нет! Этой слова подавай и под каждым распишись: с подлинным верно. И сама – говорит, говорит, говорит!

Вы говорили:

Нам пора расстаться,

Что вас измучила

Моя шальная жизнь,

Что вам пора за дело приниматься,

А мой удел —

Катиться дальше вниз.

Про то, что шальная есенинская жизнь – не по ней, Райх говорила всегда, но прежде, в Питере, когда их обоих укачивала «чувственная вьюга», отнюдь не в ультимативном наклонении. В ультимативном порядке вопрос о разводе (по инициативе Райх) впервые зашел лишь после крупной ссоры в январе 1920-го, когда Есенин отказывался признавать своим ребенка, которого она носила. Зинаида Николаевна сначала спокойно, а потом уже рыдая, напомнила обстоятельства, при которых «подзалетела»: я же тебе говорила, не надо, у меня дни опасные, а ты не слушал. Есенин нехотя, через губу, вроде бы и соглашался: да, было, по срокам так и выходит. Но стоял на своем. Если оставила, значит, не от меня. Мне второй ребенок не по теперешней жизни, я и на девчонку заработать не могу. Зинаида, перестав рыдать, кулаками размазала по щекам слезы и отчеканила:

– Все. Хватит. Сыта по горло. Ребенка, если живым рожу, на тебя запишу. Чтобы знал, как природного отца звали. А отчима детям, тебе не нужным, уж как-нибудь, с Божьей помощью, отыщу. И обязательно хорошего.

И проще, и быстрее было подать на развод самой, но сделать это Зинаида не могла, так как проживала в Москве без прописки, на правах беженки из захваченного деникинцами Орла. Развели З. Н. Райх и С. А. Есенина в Орле, заочно, по блату, то есть только тогда, когда за дело взялась Зинаида Николаевна, чудом выкарабкавшаяся из могильной ямы и чуть было не угодившая в желтый дом.

Анатолий Борисович Мариенгоф (не в громко-скандальном «Романе без вранья» (1926), а в воспоминаниях, созданных уже на склоне лет и на скорую публикацию не рассчитанных) писал: «Больше всего он (С. А. Есенин. – А. М. ) ненавидел Зинаиду Райх. Вот ее, эту женщину, с лицом круглым и белым, как тарелка, эту женщину, которую он ненавидел больше всех в жизни, ее – единственную – он и любил». И далее, там же: «Мне кажется, что и у нее другой любви не было. Помани ее Есенин пальцем, она бы от Мейерхольда убежала без зонтика в дождь и град».

Убежала? В дождь и град? И без зонтика? От Мейерхольда? Из восьмикомнатной квартиры? От шика парижских платьев и пудры Коти? В нищенский быт без ночных балов в театрах и банкетов в наркоматах? Ни за что. На свиданку, может, и сбегала бы, но чтобы насовсем? И, думаю, Есенин это понимал. Уже тогда понимал, когда провожал сильно беременную жену к родителям в Орел, на роды. Еще

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату