ничего такого не видел, а знал, что жизнь, на которую он обречен, жизнь, запроданная за песню, противна ее нутру. Именно противна, а не просто чужда или непонятна. Потому и написал в автобиографии, что расстался с З. Н. Райх в 1918-м, хотя, разумеется, прекрасно помнил и дату разрыва, и время развода: «Любимая, Меня вы не любили…» Ну, а сам Есенин? Если он и любил свою первую законную жену, как предполагал Мариенгоф, то очень недолго, и не тогда, когда ненароком обвенчался, а когда увидел ее на сцене в роли Аксюши. В этой роли простушки и умницы, в розовом, деревенского оттенка платье, она была почти похожа на веселую и ловкую в житейских заботах спутницу, с какой когда-то давным-давно, в другой жизни, плыл на рыбацком суденышке по Беловодью. Похожа, но лучше, милее…
Сценическая карьера артистки Райх оказалась короткой – всего тринадцать лет, с 1924-го по 1937-й, и не только потому, что у Мейерхольда отняли созданный им Театр Революции, а потому, что год Большого террора, начавшийся для Зинаиды Николаевны известием об аресте сына Есенина и Анны Изрядновой Юрия, отбросил ее в безумие. Мейерхольд вызывал, одного за другим, лучших, думающих психотерапевтов. Они разводили руками: психический сдвиг налицо, но болезнь не поддается диагнозированию.
Допускал ли Мейерхольд (для себя) возможность ареста? Естественно, допускал, но все-таки, видимо, надеялся, что его минует чаша сия. И не потому, что по данным Лаврентия Берии он невиновнее, скажем, Пильняка или Мандельштама… Анализируя ход событий, Мастер догадывался: некоторые деятели отечественной культуры, те, у кого уж слишком солидный счет в национальном банке идей, будут пощажены. Так почему же ему, Мейерхольду, с его мировой известностью, не войти в этот список? Наравне с Шолоховым, Шостаковичем, Прокофьевым, Хачатуряном, Эйзенштейном, Сарьяном, Иваном Козловским, Галиной Улановой, Алексеем Толстым, Анной Ахматовой и Борисом Пастернаком? Судьба остальных, рангом ниже – гадательна. Известно, что когда решался исход дела арестованного по доносу Мандельштама, Сталин сам позвонил Пастернаку и спросил, мастер ли Мандельштам. Пастернак понес глубокомысленную галиматью. Отец народов, ожидавший подтверждения: да, Мастер, и наипервейший, бросил трубку. Охранные грамоты получали только Мастера алмазной пробы. Впрочем, Мейерхольд не столько надеялся, сколько заставлял себя надеяться на то, что окажется в числе неприкасаемых. Только верой в существование такого тайного списка и охранную его силу можно было успокаивать патологическое перевозбуждение Зинаиды Николаевны. Впрочем, кроме веры, кое-какие основания для пусть и призрачной, но надежды у него все-таки имелись. Во всяком случае, Мастера Мейера взяли спустя пять лет после первого ареста Мандельштама, 30 июля 1939 года, фактически последним из недобравших алмазной кондиции коллег.
Стремясь довести до окончательной развязки повествование о женитьбе Есенина на Зинаиде Райх, мы снова, в который раз, нарушили хронологический порядок. Попробуем же восстановить его. В марте 1918 года Зинаида Николаевна вместе с правительством уезжает в Москву. Есенин остается в Петрограде. Он на распутье. Никто из питерских его литературных знакомых в новую столицу перебираться не намерен. Но они все проживают в своих, обжитых, а не съемных квартирах, а в ненадежные времена это единственно надежная опора. Чтобы не упасть. Конечно, в брошенной на произвол судьбы экс-столице множество пустующих барских апартаментов; в Москве, говорят, с этим туго. Зато рукой подать до Константинова. А там и на малые деньги с голоду не помрешь. И опять же: хотя в житейском плане в Петербурге он так и не прижился, зато здесь, в отличие от Москвы, Есенин Сергей – желанный автор практически всех влиятельных газет и журналов.
Не зная, на что решиться, Сергей Александрович съездил на пару деньков в новую старую столицу – на разведку. Выяснил: Зина квартирует в служебном общежитии, да и недолго ей служить – вот-вот родит, а Москва, правильный слух был, трещит по швам: не только комнату – угол не снять. Сначала нахлынули беженцы из разоренных войной и революцией провинций, а теперь вот и чиновничья орда. Вся надежда на Иванова-Разумника. Намекает на перемены: дескать, в Москву будет переведена старейшая, главная эсеровская ежедневная газета «Знамя труда», решение есть, но найдется ли помещение? Помещение нашлось, и Есенин, в одном вагоне с работниками «Знамени труда», в конце апреля отбыл из Питера.
Глава десятая Так принимай же ты, Москва! Апрель – октябрь 1918
Итак, на дворе ранняя весна 1918-го. Первый этап борьбы за светлое будущее окончен, второй еще только зреет, еще только пробует хватку «руки в железной перчатке». И трех полных лет не пройдет, как решением Ленина – Троцкого большая группа гуманитариев с громкими именами, главным образом философов и историков, одним «философским» пароходом будет переправлена на Запад. Не выслана, а вывезена как ненужный революции балласт. Но пока, на втором году новой эры, литературная жизнь, по крайней мере в Москве, не только не замирает, а бьет ключом. Группы, группки, литературные объединения, поэтические кафе, диспуты и даже салоны, возглавляемые кремлевскими дамами. Этакое броуновское движение идей и идеек, инициатив и прожектов. Самые ловкие и небрезгливые ловят рыбешку в мутной воде. Самые осторожные, затаясь, выжидают. Самые предусмотрительные выклянчивают в наркомате просвещения липовые командировки и потихоньку-полегоньку утекают за рубеж. Пока – недалеко: в Германию.
Есенин не из предусмотрительных. Его революция еще продолжается. Продолжается и работа над «орнаментичной эпопеей». Но главное он сделал – привез в Москву «Инонию». Значит, можно сделать передышку и осмотреться. Передышка (по семейным и бытовым обстоятельствам) была недолгой, в конце мая Есенин проводил сильно беременную жену в Орел. Накануне они сильно повздорили. Прощались сначала по-хорошему. Договорились: если родится мужик, назовешь Александром. Ежели девка – Татьяной, по бабке. И пусть Николай Андреич телеграфирует: так, мол, и так. Пока не получу телеграмму, в Константиново не уеду. Все мирно, по-семейному. И вдруг… Сначала Зинаиде не понравилось, что зимовать он собирается в Константинове, а не в Орле. А потом… И все из-за денег. Громко и некрасиво. Есенин, собрав по сусекам оброк (и за «Голубень», и за весенние публикации в журналах и газетах – сумма получилась приличная), разделил прибыток на три равные части. Треть – ей, Зинаиде, остальное, напополам, – себе и родным, в деревню. Отец-де теперь без работы, лавку, где он, бедолага, всю жизнь ишачил, большевики прикрыли. Тут-то она и взбеленилась да так завизжала, что Есенин опешил. У них в семье из-за денег громко не ссорились. Мать, конечно, ворчала, что правда, то правда, и дулась, и ухватами погромыхивала, но ворчала по-тихому, себе под нос. А уж Анна Романовна… Кончилось тем, что жена, выхватив у него из рук бумажник и пересчитав содержимое, начислила себе и будущему ребенку половину. Так, мол, будет справедливо. Но так было несправедливо. Она – дочь, и отец у нее – мужик здоровый и оборотистый. А он – сын, старший, при хвором родителе. Старший, значит, кормилец. К тому же Орел – город хлебный, и деревни на Орловщине богатые – землей народец кормится, а мы, рязанцы, от Москвы да Питера зависим. Там голодуха, и у нас – зубы на полку клади. Но Зинаида как с цепи сорвалась, лается: наша с дитем половина, и все тут. В поезд он ее все-таки посадил, чего уж – на сносях баба. Но визг препротивный позабыть не мог. И визг, и лицо: оплывшее, злое, чужое. Как он точно, однако, в стихах про Анну Романовну написал: «Не силен тот, кто радости просит, Только гордые в силе живут». Анна, мать его сына, радости у него не просила, гордая, а этой радости подавай. Ну, если просишь, так помягче, поласковей, а коли требуешь, то потверже. А чтобы вместе просить-требовать? Это, простите, что водка с пивом, сначала забирает, а потом не отблюешься, похмелье такое, что хоть в петлю полезай. Ей не с мужиком – за мужиком жить надобно. Вот и мать у него такая: привыкла смолоду, что Федор Андреич в доме всему голова, и голова – ума палата, и кошель тугой, и стена нерушимая, за которой от жизни спрятаться можно. По сей день не отвыкла. Глядит, как муж хворый мешок картошки надвое делит – целый ему не поднять, задыхается, – а она с места не сдвинется, злорадничает. Но мать сроду голоса не повысила, а Зинаида… чуть что не по ней – взвивается. Может, это он ее поджигает, взвинчивает? Раньше спокойная была. Володя Червинский, когда на новоселье пришел, так и сказал: красивая у тебя, Сережа, жена, красивая и спокойная. Анюта, если сердилась, почему-то хорошела, а Зинаида наоборот. Глаза, минуту назад пушистые и ласковые, словно шмелики, исчезали, лицо, и так слишком круглое, становилось белым и плоским, как дешевый фаянс. Хотел с досады в Константиново двинуться, да передумал. Разумнее все-таки повременить, дождаться от тестя телеграммы, а главное – номера «Знамени труда» с «Сельским часословом». Заглянул в редакцию, мимоходом, на всякий случай, а оказалось – вовремя, как раз корректура пришла, на 11 июня поставили. И заплатили авансом, когда объявил, что уезжает на родину, и надолго, может, до следующего лета, здесь, мол, жить негде. Жить и вправду было негде. Пока Зинаида по Наркомпроду числилась – в мужском общежитии ночевал, как уволилась – и туда не сунешься. Комендантша, стерва, тут же и выставила, дверью дубовой чуть нос не расквасила. Хорошо, про отцова «благодетеля» купца Крылова вспомнил. Тот сразу пустил – в пристроечку, бывшую дворницкую. И цену запросил пустяковую – из уважения к вашему батюшке, молодой человек. До того растрогался, что на ночь
