не получались… Лидия Ивановна, которой Сергей Александрович показал свеженаписанную «Иорданскую голубицу», расхохоталась, не обидно, ласково, но расхохоталась:
– Да чем же он вас очаровал, наш константиновский горе-большевик? Этот Петр Яковлевич Мочалин? Помню, помню, он ведь и ко мне приходил, требовал. Грубиян и хам. А вы из него звонаря революции сделали:
Небо – как колокол,
Месяц – язык,
Мать моя – родина,
Я – большевик.
Есенин набычился. Попробовал разъяснить: это же эхо целого народа, а без таких, как Мочалин, народ неполный. И потом, дальше читайте: «Крепкий и сильный, На гибель твою В колокол синий Я месяцем бью». Слышите: «На гибель»! Но есть и другие силы. Пролетарская революция – остановка в пути. Будущее больше. Я сейчас прозу пишу. Там сказано: большевики руками рабочих ставят памятник Марксу, а крестьяне хотят поставить его корове.
Есенин действительно писал прозу, не художественную, теоретическую – «Ключи Марии». Раз стихи не приходят, вымучивать их бесполезно. Время подумать об источниках русской поэзии. Об органической фигуральности русского языка. По примеру Гоголя. «Исследователи древнерусской письменности и строительного орнамента забыли главным образом то, что народ наш живет больше устами, чем рукою и глазом, устами он сопровождает почти весь фигуральный мир в его явлениях, и если берется выражать себя через средства, то образ этого средства всегда конкретен…»
Думалось и писалось легко, но не хватало книг, тех, что оставил на сохранение Мурашеву. Выручила Лидия Ивановна. Отковырнула хлипкий почтовый сургуч, которым ликвидационная комиссия опечатала ее библиотеку.
– Вот, читайте и берите себе что хотите. Книги не пересчитывали, просто объявили: решением какого-то исполкома должны быть переданы в Кузьминскую избу-читальню. Я сначала решила иностранные издания не отдавать, а потом рукой махнула: снявши голову, по волосам не плачут. Да и как я бы их в Москву переправила? На чем?
Есенин выбрал Ровинского и Афанасьева – «Поэтические воззрения славян на природу». Обе эти книги он проглотил залпом еще в университете Шанявского, но никогда не встречал в продаже, даже у букинистов.
– Читайте, пишите, бумага в бюваре, а я – в сад. Лампу, простите, предложить не могу, керосин на исходе.
Спрятавшись за тяжелой шторой, Есенин невидимо наблюдал за Лидией Ивановной. Кашина не обихаживала свои цветы, она общалась с ними, с каждым на особом языке. Однажды, изгнанная из сада начинающейся грозой, вошла в кабинет с одной-единственной желто-белой с малиновыми подпалинами роскошной розой. Подошла сзади и, полуобняв, положила влажный, в дождевых перлах цветок на его рукопись. Есенин сделал попытку подняться, но Кашина с неожиданной силой опустила его в кресло. Он все-таки осмелился, подошел совсем-совсем близко… Знал, что и как нужно сделать, но вместо того чтобы разрешить рукам и губам делать что надо, произнес несуразное:
– В детстве мы играли у Поповых в садовника. Тот, кто водил, говорил: я садовником родился, не на шутку рассердился. Все цветы мне надоели, кроме розы.
Лидия Ивановна, слизывая капельку крови – роза все-таки ужалила ее через платок, – сказала:
– Наверное, и я родилась садовником. Но слишком поздно угадала свое предназначение.
Зацвел и отцвел жасмин, бывшая барыня съездила в Рязань к «потрясающему зубному врачу», вернулась – раскрылись пионы…
Письма, адресованные брату, Катерина, как давно повелось, относила к нему в амбарчик, чтоб не валялись в избе по подоконникам. Тем летом вести из дальних мест стали такой редкостью, что Есенин сильно обрадовался, увидев на подушке белеющий в полумраке конверт, но, узнав характерный почерк Орешина, не стал распечатывать – успеется. Не прочел и с утра. Катька напомнила. Письма в конверте не оказалось. Только вырезка из какой-то газеты и сбоку, по чистому полю, Петькиной рукой, четыре слова: Приезжай, да поскорее. Петр.
Есенин пробежал глазами информацию. «Голос трудового крестьянства» в номере за 10 июля 1918 года сообщал своим читателям, что московский мятеж левых эсеров, поднявших преступную руку на Советскую власть, благополучно ликвидирован, кучка экстремистов, засевших в «Знамени труда», арестована, а газета (идейный вдохновитель и организатор антисоветского заговора) закрыта. Изолированы и дают показания делегаты Пятого съезда Советов от партии левых эсеров. Скомкав подписанный накануне пакет с рукописью «Иорданской голубицы», перебеленной для «Знамени труда», Сергей пулей вылетел из избы.
У Лидии Ивановны гостила рязанская приятельница, которую Кашина пригласила, чтобы та выбрала из ненужных теперь ей вещей что приглянется. Ненужные теперь вещи были всюду – на креслах, диване, стульях. Гостья брала их в руки, рассматривала и либо возвращала на место, либо аккуратно укладывала в небольшую плетеную корзину. А хозяйка, в каком-то диком, павлиньем, платье и в такой же причудливой декадентской шляпке, варила на спиртовке кофе. Есенин положил перед ней вырезку из «Голоса». Но Кашина уже все знала: муж подруги тоже эсер, из активных, представлял Рязань на том самом Съезде Советов. Есенин, недоумевая, взглянул на подругу. Мария Павловна выглядела совершенно спокойной. Лидия Ивановна объяснила: у Машиного мужа разногласия с фанатичкой Спиридоновой. А арест Дзержинского, мятеж, убийство германского посла Мирбаха – это все ее штучки.
Есенин был в полной растерянности. Что, милые дамы не умеют читать? Тут же написано: ответом большевиков на действия левых эсеров будет массовый террор против врагов народа. А милые дамы пили себе кофе из крохотных чашечек – Есенин от этой гадости отказался – обсуждали Лидочкин туалет (купила во Франции, не надела ни разу), Есенин курил папиросу за папиросой. Наконец Мария Павловна, сославшись на головную боль, оставила их одних. С лица Лидии мигом исчезла беспечность:
– Немедленно уезжайте. В Дивово в поезд не втиснитесь. Иван вас и Машу сегодня же вечером в Рязань доставит. В десять, как стемнеет – за околицей. И не опаздывайте. Маша нервничает. У нее и заночуете. И вот мой вам совет – вспомните, чему учил Клюев: быть в траве зеленым, а на камне серым. Стихи его мне не нравятся, в самом деле: «Уальд в лаптях», а вот мужик он мудрый. Противный, но мудрый. А если обойдется, возвращайтесь. У меня в августе, 15-го, день рождения. И давайте выпьем. За то, чтобы обошлось. Ликер вы не любите. Коньяк тоже. Но у нас и наливка еще есть. Домашняя.
Прощаясь, уже в дверях, Лидия Ивановна на мгновение прижалась к его губам – губами к губам, сладкими от вишневой наливки. Французское смелое платье очень ей шло. Куда больше, чем обычные дорогие, элегантные, но слишком приличные туалеты. От Мюра и Мерилиза.С вокзала Есенин направился к купцу Крылову, на Строченовский. Двери были не просто закрыты – заколочены, ставни тоже. Хотел спросить про хозяев у бывших работников, теперь законных жильцов, но раздумал. Поехал к Мурашеву. Ночевать его Михаил оставил, но пустить на житье не мог. Сам на птичьих правах, знакомые дальних родственников вот-вот вернутся из своей деревни. Бывшей своей. Поехали всей семьей, чтобы хоть самое необходимое взять. На прямой вопрос приятеля – что делать-то будем? – долго молчал, потом сказал:
– Работу искать буду, где-нибудь в издательстве; не по мне это, я, сам знаешь, газетчик, но с газетами нынче… Словом, огнеопасно. На завтра встреча с Львовым-Рогачевским назначена, теперь он у них за главного критика. Если хочешь, вместе пойдем. И «Голубень» захвати. Когда «Знамя труда» закрывали, я для тебя по-тихому целую пачку прихватил, в отделе распространения, они ее всюду, по всем дружественным и сочувствующим редакциям рассылали. Только дарственную заранее, сейчас сделай, у товарища Рогачевского на каждого посетителя две минуты и очередь как к зубному врачу.
Дарственную Есенин начертал, вот только не на «Голубени», а на «Радунице». Зачем лишний раз напоминать о тесном сотрудничестве с не оправдавшими доверие эсерами? Экземпляр, увы, предпоследний. Жалко. Но береженого Бог бережет. Ходасевич, с которым познакомился еще весной, мог ненароком проговориться, что видел у букиниста прежний, с посвящением царице, набор. Маловероятно, но все же…
Главный пролетарский критик встретил Мурашева холодно, пока, мол, ни штатного расписания, ни издательских планов нет, ждите, а на Есенина вообще не взглянул, книгу, однако, взял и дарственную прочел: «Дорогому Василию Львовичу Львову-Рогачевскому на добрую память от любящего С. Есенина. 1918. Москва, июль». Есенин думал, что Михаил расстроится, а тот развеселился:
– Помнит, подлец, что я в «Биржевке» его занудности не печатал. Ничего, ничего, обойдется, власть у нас нынче какая? Рабоче-крестьянская, а мы с тобой кто такие? Выходцы из крестьянского сословия. Раз Разумника не арестовали, и нас не тронут. А уж уголок поукромней и сами отыщем. Да, чуть не забыл: Орешин заходил, новый адрес оставил. Коненков тоже тебя искал. Где, говорит, мой златоглавый тезка? Я хочу видеть этого человека! И смотри, если у Петра ночевать не останешься, приходи пораньше, я теперь не полуночничаю. Чтобы керосин хозяйский не жечь.
Коненкова Есенин оставил на потом, если Орешина не застанет. Но Петр был на месте, правда, ничего путного не сообщил. Литературная, мол, Москва после июльских событий пребывает в нетях. Забились по своим углам. Затаились. Клычков к себе в деревню уехал. Намедни целый день по центру шатался – никого не встретил.
– Зачем тогда написал: приезжай скорее?
– Думал, вместе что-нибудь сообразим. Петр Авдеич Кузько к Цурюпе, в
