Наркомпрод, устроился, секретарем. Ты с ним как?
Есенин оживился. Авдеич – душа-человек, да и Цурюпа мужик подходящий, Зинаида хорошо говорила о своем начальнике: честный, работящий, внимательный. Может, в общежитие для сотрудников Наркомата записочку подмахнет?
Милый друг Кузько, как и предполагал Орешин, и впрямь расстарался, сразу же познакомил Есенина с наркомом. Нарком оказался нестрашным и на большевика не похожим, просил передать привет Зинаиде Николаевне, поздравил с рождением дочери. Вот только про записочку в общежитие Сергей так и не заикнулся. Сразу видно, что этот честняга на «маленькое мошенство» ни за что не пойдет. Кузько же привел Есенина в «Известия», где у него, хотя и нехотя, взяли пару стихотворений да «Иорданскую голубицу» для «Литературного приложения» к газете. Но эта маленькая удача – единственное, чего «знаменитый русский поэт» добился за месяц хождения по гостям и редакциям. Правда, Коненков, которому большевики заказали памятный барельеф для празднования первой годовщины пролетарской революции, пообещал Есенину, что в сентябре его обязательно привлекут к сочинению текста для торжественной «Кантаты» в честь погибших за правое дело. А пока, мол, поживи у меня.
Есенин предложением скульптора не воспользовался. В большой мастерской – неудобно, Коненков работал как каторжный, в крохотной кухоньке – тесновато. Других помещений у Сергея Тимофеевича не было.
Перехватив у Мурашева на путь-дорожку, Есенин уехал в Константиново и ветреным зябким утром 15 августа отправился к Кашиной. Единственным подарком, который в безденежном августе 1918 года оказался ему по карману, были стихи:Зеленая прическа,
Девическая грудь,
О тонкая березка,
Что загляделась в пруд?
Что шепчет тебе ветер?
О чем звенит песок?
Иль хочешь в косы-ветви
Ты лунный гребешок?
Открой, открой мне тайну
Твоих древесных дум,
Я полюбил печальный
Твой предосенний шум.
Дом был полон гостей, такого большого сбора здесь раньше не бывало. Брат хозяйки с невестой, красивой и надменной девицей, Мария Павловна с сыном- подростком, соседи с детьми… Еще какой-то неизвестный Есенину господин буржуазно-провинциального вида, самодовольный и слишком галантный.
Лидия Ивановна приняла подарок с некоторой опаской: а вдруг? Но прочитав, просияла. Слава Богу, ничего нескромного.
– Спасибо, Сережа, стихи прелестные. Да только про меня, нынешнюю, всего одна строфа, вот эта:Открой, открой мне тайну
Твоих древесных дум,
Я полюбил печальный
Твой предосенний шум.
Думы у меня сегодня и впрямь древесные, все больше о том, что хризантемы вовремя расцвели (хризантемы, самых причудливых форм и оттенков, красовались во всех вазах). И в душе – шум предосенний, к ненастью… Глазами испросив у автора разрешения, Лидия Ивановна передала поэтический презент Марии Павловне, а сама занялась делением праздничного пирога. Есенин от чая с яблочным штруделем отказался, пообещав прийти вечером. Не пришел. Отослал с Катериной записку: кажется, загрипповал, в поезде продуло, – и дня через два, не простившись, уехал. Точнее, уплыл: пароходики по Оке еще бегали.
Глава одиннадцатая Куда несет нас рок событий… Август – декабрь 1918
Речной путь по маршруту Кузьминское – Москва вдвое длиннее железнодорожного, и у Есенина было время обдумать «ход вещей» и составить план действий. План был великолепен и содержал семь положений.
Первое
Эсеровские издания закрыли, а Разумника не замели, хотя могли бы и замести, заодно с другими «мятежниками». Почему? Скорее всего, не успели запамятовать, что в дни Октября (с 26 по 28) он во главе дружины левых эсеров находился в Смольном. Какой следует сделать вывод? А вот какой. Если что, настаивать: и я, мол, был там, в той же дружине. Уверенно говорить, ведь это же почти правда. (Есенин действительно в первый и последний раз в жизни чуть было не взял винтовку, записавшись в отряд эсеров-добровольцев, не в октябре 1917-го, конечно, а позже, в двадцатых числах февраля 1918-го, когда немцы подошли совсем близко к Петрограду.)
Второе
Если Разумника Васильевича, запретив печататься в текущей периодике, перевели на литературную работу, то и ему нет резона скрывать, что в первые годы революции работал с эсерами не как партийный, а как поэт. И не вообще с эсерами, а конкретно с Р. В. Ивановым-Разумником.
Третье
Глупо утаивать, что с февраля семнадцатого публиковался почти исключительно в эсеровских изданиях. Библейские поэмы – в газетах и в журнале «Новый путь», «Голубень» – в издательстве «Революционный социализм». А вот следующий сборник, «Сельский часослов», уже набранный и смакетированный, надобно из издательского портфеля изъять. Даже ежели «Революционный социализм» еще не прикрыли. И поручить сию щекотливую операцию Мише Мурашеву. При его питерских связях это сущий пустяк. Затем, вынув из набора «Часослов», поискать какую-нибудь типографию. Не обязательно в Москве. А про саму поэму напрочь забыть, и не только потому, что опубликована в «Знамени труда», якобы готовившем восстание, а потому, что появилась на его страницах чуть ли не накануне мятежа. Поди докажи, что, околачиваясь в редакции, никаких признаков преступной подготовки не заметил. А коли приметил, почему не донес?
Четвертое
К пролеткультовцам исподтишка присматриваться. И Орешин, и Клычков, и Коненков твердят: и среди пролетариев толковые попадаются. Присматриваться, но не подлизываться. Начнешь подлизываться («подкладывать себя»!) – боком выйдет. Перед Львовым- Рогачевским хвостиком повилял – на добрую память от любящего Есенина. И что получил? Ноль внимания, фунт презрения.
Пятое
На московских нобилей обижаться – решетом воду черпать. Ходасевич, Бальмонт, Брюсов, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Пастернак… Люди они, конечно, недурные внутри себя, а с глазу на глаз даже доброжелательные. Ничуть не хуже питерских знаменитостей. Время, однако, переменилось, оголодало, ощерилось. Да и Москва не Питер. В Питере все друг другу чужие. Как это у Блока? «Здесь жили поэты, и каждый встречал другого надменной улыбкой…» В Москве улыбаются по-московски, по-родственному. Вроде как все свои. Свой узкий круг. Своя тесная компания. Теснота чужаков не жалует. А все же попробовать стоит. Вернее всего через Белого прорываться. Первый шаг он уже сделал. Напечатал, еще в апреле, в «Знамени труда», рецензию на «Котика Летаева». Автор, кажется, не очень доволен, дескать, не о самом романе, а по поводу. Но это мелочь, главное, Белый – самый близкий из московских заумников. Вот только выбить бы из него антропософскую дурь.
Шестое
Взять за правило: не подчиняться чужой неправоте, не оспаривать ее, а утверждать свою правоту.
Седьмое
Зарубив на носу: ласковое теля двух маток сосет, держать в уме дальний прицел. Прицел на собственное литературное хозяйство и на законное от него кормление. От чужого корытца не сегодня- завтра оттиснут.
Осуществление своего плана Есенин начал с пункта третьего. (Первые два списаны за ненадобностью. Во всяком случае, пока.)
Мурашев, хотя и посчитал опасения приятеля преувеличенными, поручение исполнил. Вызволил, с помощью верного человека, «Сельский часослов». Питерские литэсеры не возражали и на козырного автора не обиделись. А Есенин, при первой же возможности, книжку издал. По макету, подготовленному еще до восстания. Оформление и название из соображений экономии, да и время не ждет, менять не стали. А вот опасную поэму из состава сборника он все-таки вырезал и никогда не перепечатывал. В самом узком кругу иногда, конечно, читал. Газетную публикацию показывал, видимо, и Блоку. Горькое признание в предсмертном его письме к К. И. Чуковскому: «Матушка Россия слопала меня, как чушка своего поросенка» – явно перекликается с опасным уподоблением (солнца свинье) в «Сельском часослове»:Где ты…
Где моя родина?
……
Не отрекусь принять тебя даже с солнцем,
Похожим на свинью.
Не испугаюсь просунутого пятачка его
В частокол
Души моей.
Одобрил Михаил Павлович и решение Есенина не отвергать с ходу возможность союза с пролетариями – на предмет создания при московском Пролеткульте крестьянской секции (пункт четвертый). Составили даже план и список предполагаемых членов, очень солидный – от Николая Клюева и Александра Ширяевца до Сергея Клычкова и Алексея Ганина. Мурашев, переписывая текст, размышлял вслух:
– Шибко спешить, конечно, не будем, подождем до сентября. На середину сентября назначена Всероссийская конференция пролеткультов, билет, гостевой, я тебе обеспечу, а пока ступай на Воздвиженку. Пролетарии получили в полное свое распоряжение Морозовский особняк. Серега Клычков там обретается, в бывшей ванной комнате бывших миллионщиков. Может, и тебе местечко найдется.
Местечко нашлось. Клычков с радостью «уплотнился» – летом вдвоем веселее, зимой теплее. Как-то ночью два Сергея, еще не привыкшие дрыхнуть на голодное брюхо, размечтались, вообразив себя основателями новой поэтической школы, и даже имя ей сообразили: «Аггелизм». Аггел, объяснял Есенин, это падший ангел, ну, и мы с тобой вроде как падшие – изменили своим отчарям, крохами со стола гегемона питаемся.
Вместе же подали заявку на маленькую монографию о творчестве С. Т. Коненкова. Заявку, естественно, зарубили, но
