Есенин. Путь и беспутье

пить. – Мы выпили и тоже бросили стаканы. Я засмеялся, но он отвел глаза. Я увидел его тревогу. Мы обнялись и расстались…

Бедный странник знал не только скитания и песни, серые птицы не давали ему спать, и не только спать: они волочили свои крылья по его стихам, путали его мысли и мешали жить… И никто никогда не узнает, какой страшный нетопырь, залетев в его комнату в северную длинную ночь, смел начисто и молодой смех, и ясные глаза, и льняные кудри, и песни…»

О том, что после смерти Ширяевца (весна 1924 года) Есенин производил впечатление человека, опаленного каким-то губительным внутреннем огнем, свидетельствует и «пролетарский» поэт Вл. Кириллов. Именно в те месяцы Есенин, обычно не откровенничавший с людьми из стана «железных врагов», неожиданно признался ему: «Чувство смерти преследует меня. Часто ночью во время бессонницы я ощущаю ее близость… Это очень страшно. Тогда я встаю с кровати, открываю свет и начинаю быстро ходить по комнате, читая книгу…»

В тот же день, немало удивив автора, Сергей Александрович прочел наизусть, ни разу не сбившись, стихотворение Владимира Кириллова «Мои похороны», а потом на ту же тему – свое «На смерть Ширяевца».

«Чувство смерти преследует меня»! И единственный способ одолеть страшного преследователя – быстрое движение. По комнате, по городу, по стране… Запертый безденежьем в четырех гостиничных стенах, Есенин лишился последней обороны…

И все-таки…

Если бы Тихонов не был болен простудою…

Если бы Эрлих, уже в вестибюле гостиницы, прочитал написанные кровью стихи и, перепугавшись, вернулся и уговорил Есенина провести вечер у Фромана, а молодые поэты, вместо того чтобы рассказывать анекдоты о Есенине, всю ночь до зари слушали его стихи…

Может, хотя бы в ту ночь и в том месте «чувство смерти» не настигло его?

Литературный Ленинград, это явствует из записей Павла Лукницкого, простился с Есениным второпях и небрежно, как если бы из жизни ушел бездомный литератор средней руки: жалкий оркестр, дежурные речи официальных лиц, реденькая толпа зевак. Но пока траурный спецвагон добирался до столицы, Россия опомнилась и осознала непоправимость утраты. В день похорон на улицу вышла вся Москва. Газеты в некрологах колебались, выбирая подходящий эпитет. Кого, товарищи, хороним? Как обозначить литературный ранг отошедшего? Большой? Талантливый? Известный? Транспарант над Домом печати, где был установлен гроб с телом Есенина, настаивал на слове «Великий» как на единственно верном. Однако, когда в конце января, почти накануне сороковин, в первом номере «Нового мира» за 1926 год появилась поэма Есенина «Черный человек», как-то сама собой вставшая рядышком с пушкинским «Моцартом и Сальери», оказалось, и тоже само собой, что это громкое и важное слово Есенину, как и Моцарту, не годится: то ли слишком велико, то ли чересчур узко. «Великим быть желаю, люблю России честь. Я много обещаю, исполню ли – Бог весть». При всей своей любви к Пушкину Есенин ни при какой погоде такого бы не написал, потому что всегда желал быть не великим (великих много!), а единственным:

И, песне внемля в тишине,

Любимая с другим любимым,

Быть может, вспомнит обо мне,

Как о цветке неповторимом.

А может быть, про Завещание Отошедшего россияне вспомнили благодаря природной аномалии? «Мы его хоронили под неумолчный плач весны. А на другой день после похорон сразу ударил мороз. Весне было больше нечего делать» (Вадим Шершеневич. «Великолепный очевидец»).

Глава двадцать вторая Ни одной тайны не узнаешь без послания в смерть Post Scriptum

Нерукотворный Памятник Есенин себе не воздвиг. Вместо «Памятника» сдал в редакцию «Нового мира» рукопись «Черного человека». Однако свой Разговор с памятником рукотворным автору нерукотворного воздвигнутому все-таки записал:

Мечтая о могучем даре

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

……

А я стою, как пред причастьем,

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

Сподобился ли? Вроде и впрямь сподобился . К кому из русских поэтов ХХ века, кроме Есенина, впору пушкинское: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой…»? Ни к кому. Тайные недоброжелатели – и те вынуждены признать: «Есенина даже сегодня знают и чтут больше, чем Высоцкого, а известней Высоцкого не было в советской России никого…»

А это: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал»? Да, и это. И тоже ему, единственному, в самый раз. Остальным либо жмет, либо слишком велико. Первым, кто сказал об этом вслух, был Горький: «…Не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой “печали полей”, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком».

Правда, и поныне существуют-здравствуют весьма специфические читатели и слагатели стихов , для коих любовь ко всему живому в мире – пустой звук. Дмитрий Быков, к примеру, убежден: стихи, написанные Есениным по возвращении на родину, после 1923 года, – продукт распада, следствие «безнадежного алкоголизма» и «прогрессирующей деградации». Можно, конечно, принять позу негодования, поскольку юбилейная статья, из которой извлечена цитата, опубликована не в бюллетене «Общества трезвости», а в центральных «Известиях». Да еще и в юбилейный день: первого октября 2010 года. А там есть суждения и похлеще. Скажем, такое: «Уберите своего сусального алкоголика – я не хочу видеть этого человека». Но я не негодую. Я вспоминаю рассказ Ахматовой о ее визите к Блоку:

«В тот единственный раз, когда я была у Блока, я между прочим упомянула, что поэт Бенедикт Лифшиц жалуется на то, что он, Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи. Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: “Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой”».

Но оставим в покое нынешних успешливых стихотворцев. Разумом быстрых и трезвых, как стеклышко. Неподвластный моде коммерческий (читательский) успех «сусального алкоголика» им и в самом деле мешает. Не так, как Блоку, – Толстой. Иначе, а мешает. Обратимся к жизненному опыту Больших Поэтов, совместников Есенина по поколению. Да, пока этот чужак был жив, им, другим, и думать-то о нем было неинтересно и недосуг. Помните, у Блока: «Мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные…»? Ну, а потом, после его трагического ухода «в мир иной»? Сработал ли и в случае с Есениным утвержденный Пушкиным в «Памятнике» почти универсальный закон: «И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит»?

Смерть Есенина возродила, казалось бы, отработавший свое жанр – стихи на смерть поэта. И месяца не прошло, а еще не осевший могильный холм на Ваганьковском погребли-засыпали словесным мусором. Мусор по весне канул. В статусе литературного факта удержались четыре отклика. Первые два: восьмистишие Ахматовой «Памяти Сергея Есенина» и хрестоматийное послание Маяковского – общеизвестны. Третий и четвертый: автобиографическая повесть Пастернака «Охранная грамота» и эссе Цветаевой «Эпос и лирика современной России» – в списке не числятся, хотя то немногое, что сказано здесь о Есенине, «томов премногих тяжелей». Впрочем, тяжело нагружен при кажущейся простоватости и ахматовский мини-реквием. Он тоже своего рода плуг , который, по слову Мандельштама, «взрывает глубинные слои времени», причем так, что «чернозем оказывается сверху».

Та к просто можно жизнь покинуть эту,

Бездумно и безбольно догореть.

Но не дано Российскому поэту

Такою светлой смертью умереть.

Всего верней свинец душе крылатой

Небесные откроет рубежи,

Иль хриплый ужас лапою косматой

Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.

В современных изданиях, учитывая последнюю авторскую волю, процитированные строки публикуются как посвященные Есенину. В примечаниях, конечно же (указание на дневник П. Н. Лукницкого), оговаривается: дескать, А. А. читала их на Вечере современной поэзии еще при жизни С. Е., 25 февраля 1925 года (в концертном зале ленинградской Академической капеллы). Объясняется и причина неожиданного, постфактум, посвящения, правда, туманно – ссылкой на слишком раннюю гибель многих его, Есенина, современников. На самом деле история переадресовки намного сложнее. Завсегдатаям тогдашних Вечеров поэзии не нужно было подсказывать, что стихи Ахматовой не только о расстрелянном за участие в контрреволюционном заговоре Николае Гумилеве да об умершем, согласно медицинскому диагнозу, от тяжелой сердечной болезни Александре Блоке. Продвинутая публика давно догадалась, о каком «хриплом ужасе» Блок втайне думал, говоря о Пушкине: «Его убила не пуля Дантеса, его убил недостаток воздуха». В ряду поэтов, загибающихся от «недостатка воздуха», в последнем своем феврале Сергей Есенин не значился. По Питеру курсировали наисвежайшие слухи о привезенной с Кавказа большой поэме, широко печатались и имели шумный успех «Персидские мотивы». И все это на фоне неутихающих толков о сногсшибательном его романе с Айседорой Дункан, об американских, парижских и берлинских костюмах, галстуках и скандалах.

Когда человек умирает,

Изменяются его портреты.

По-другому глаза глядят, и губы

Улыбаются другой улыбкой…

Я заметила это, вернувшись

С похорон одного поэта.

Ни в