и плача от счастья. Тогда Григорий зашептал разнеженной девушке, что ему грозит опала, а может быть, и казнь, что казнь будет беспременно, коли царь женится на Марфе.
Дуня вскочила, топнула ногой и сверкнула глазами.
— Век того не будет, Гриша! Разлюбит ее царь, разлюбит! Черкешенка-то Марья не ей чета была, а и то скоро опротивела!
Григорий шепнул ей еще ласковее, еще тише:
— Эта не опротивеет… эта чары знает… Приколдовала она к себе царя наукой колдовской; нешто видано когда, чтобы цари женились на купеческих дочках, да еще откуда… из Новгорода?
— А она еще ломается! Не хочу, мол, быть царицею! Изведут ее, Гриша, беспременно изведут… не того она поля ягода…
Обхватив Дуню за шею, Григорий шепнул ей на ухо чуть слышно:
— Эх, любушка, пока изведут, с твоего Гриши удалая голова слетит! Не бывать нашей свадьбе, Дуняша!
Он притворно вздохнул.
Дуня заплакала.
— Не снести мне разлуки с тобою, Гришенька… — прошептала она.
— Государь очень гневлив, не ведаю, вишь, за что, а только сказывают, будто говорил он Левкию, что не угодна царевне опричнина, так, вишь, ее он изничтожит, а опричников на плаху, как в те поры, когда новгородцев казнили.
В глазах Дуни застыл ужас.
— Вчера еще государь меня от себя прогнал да чуть щами горячими не облил.
Дуня упала Грязному на грудь.
— Не дам я… не дам тебя… Гришенька… в обиду… сама я… изведу ее… лиходейку…
— Ой ли, Дуня? А греха не побоишься?
— Не побоюсь. Только б зелье найти смертное… только б зелье найти… где достать, ума не приложу…
— Ох и боюсь я за тебя, любушка, — сказал Грязной с притворным испугом. — А как попадешься?
— Ни в жизнь не попадусь. Я ведь во дворце все порядки знаю: с малолетства бывала… только б зелье достать.
Грязной задумался.
— Коли ты удумала, — сказал он со вздохом, — тебя не отговорить. Жаль мне тебя — лучше б я сам помер… Гляжу на тебя — не нагляжусь… тебе бы только царевной быть, а не Марфе, и род твой рода Марфы куда выше…
— Марфины деды у моих дедов в холопах были.
— А и брови у девушки, ровно соболь… А и очи… с поволокою… а и поступь… что лебедушка… Кому только экая краса достанется?
— Тебе, Гриша, тебе…
— Разве выручить мне мою любушку? Есть у меня порошок заветный. Давно, еще от деда достался. Лежал все в палке, что брал дед, как на богомолье хаживал. Как съест его человек, так и начнет сохнуть. И будет сохнуть долго. Берег его дед мой для своего злейшего ворога, коли кто на его честь посягнет, и отцу беречь завещал, а отец — мне. Коль задумала экий грех — за меня пострадать, любушка, я, пожалуй, дам, только на меня не пеняй, я тебя не просил, и жизнь мне недорога: рад за царя жизнь положить на плахе…
— Мой ты, Гриша, мой, и не отдам я тебя никому, не отдам и плахе!
— Так я, пожалуй, тебе принесу завтра зелье об эту пору сюда же. А пока прощай, ясочка, ко всенощной пора… да и тебя, гляди, хватятся…
Через три дня царю доложили, что царевне занедужилось… Говорили, что она сохнет, что мечется по постели в ужасных болях, как будто все внутренности у нее рвут на части… Оставалась всего неделя до царской свадьбы, и в слободе говорили, что царь не женится на недужной Марфе.
Глава XV
СМЕРТЬ ЦАРСКОЙ НЕВЕСТЫ
В царских палатах шел пир уже третий день; справили пир свадебный, на второй день — княжий; назначили и стол от царицы. Не было числа блюдам, не было числа кубкам выпитого вина; не было числа заздравицам.
Но невесело смотрели очи царские на то веселье.
Чуть живая пробыла царица под венцом, едва усидела за свадебным столом…
Белее снега, царица выслушивала уже не одну здравицу от боярынь, сидевших рядами по обеим сторонам двух длинных столов, расставленных буквой П со столом царицы. Боярыня кравчая с отцом царицы следили за тем, чтобы все подавалось по чину; мальчики-стольники в белых с золотом кафтанах быстро двигались с блюдами и чашами между столами. Слышался смех подгулявших боярынь…
А царица сидела, откинувшись на спинку кресла, высоко подняв голову, которую давил тяжелый венец. В ушах ее звенело; голова кружилась; зеленые круги плыли перед глазами, и золотая палата царицына колебалась в тумане; уходили куда-то углы с темною позолотою и стены с историческими сюжетами, сливались воедино: и царица Елена с животворящим крестом, и великая княгиня Ольга со склоненной головою, принимающая благословение константинопольского патриарха… Уплывали куда-то столы с яствами и нестерпимым блеском золотых блюд, и в тумане мелькали только огоньки бесчисленных восковых свечей, раскрашенных, раззолоченных. Казалось царице, что слышит она над ухом тихий робкий голос пятнадцатилетнего мальчика с пухлым нездоровым лицом и странной улыбкой на губах:
— Матушке нехорошо… недужится…
То голос царевича Федора, бывшего на главном месте посаженым отцом на свадьбе царской. Этот голос уже не раз звучал так правдиво, так участливо… Если ей придется нести свой крест, она сблизится с пасынком, не с тем, со злыми глазами, что был на свадьбе в тысяцких, а с этим кротким, блаженненьким…
Ох, плывет, плывет туман, качаются все стены, и нечем дышать, и не слышно здравиц — только гул идет под сводами, точно там, на Красной площади, где высятся восемнадцать страшных виселиц… Ох, идет гул, шумит толпа и колеблется, а она, Марфа, сейчас упадет на руки Власьевны, не в силах выдержать лютой муки…
Пристально смотрит на дочь Василий Собакин. На нем раззолоченный кафтан; в высокий воротник уходит вся голова и поблескивает на ней низенькая тафья, расшитая золотом и жемчугом. Слышит он шепот боярынь:
— Ох, непрочна царской радости царица!
И от этих слов холод бежит у него по спине и подгибаются колени. Непрочна будет Марфа царской радости — и его ждет лютая опала: в лучшем случае — монастырь, в худшем — казнь.
Бледные, исхудалые руки царицы уже силятся разорвать ожерелье…
— Царице недужно!
Несколько рук подхватывают ее и уносят…
И опять по царской опочивальне плывут непонятные звуки: и смех, и плач, и детская жалоба…
Глухой ночью принимал царь у себя в опочивальне лекаря Бомелиуса. Уже много дней подряд допытывался он, не скажут ли Бомелиусу звезды или тайные чудесные книги, кто сгубил его третью жену, любимую юницу Марфу. Но лекарь хитер; лекарь не хочет сказать правды… Он глядит на звездное небо, качает головою и все повторяет:
— Медведица потускнела; заволокло тучею Венеру-звезду; Млечный путь чуть светится… Воля твоя, государь, не вижу я твоей царской милости ворога, а увижу — скажу… Есть у меня еще наука весьма мудреная, зовется та наука лекономантия, государь. Перед зарею в тишине у себя погляжу я на золотых дощечках да на камнях самоцветных — может, узнаю…
Бомелиус обдумывал, как лучше сделать, чтобы отвести подозрение царя от князя Черкасского. Он хорошо помнил, что давал Мамстрюку отраву, чтоб извести ему надоевшего шута, да так, чтобы шут тот не
