Ал. Алтаев
(Маргарита Владимировна Ямщикова)
Гроза на Москве
Глава I
В ЗОЛОТОЙ КЛЕТКЕ
Яркое, как будто и не сентябрьское, солнце высоко стояло над Москвою.
Почти отвесно падали лучи его на пустынные улицы. В эту пору, согласно стародавнему обычаю, закрывали все лавки для послеобеденного сна и город точно вымирал.
Было тихо в Кремле, и дворец казался завороженным. Царицына опочивальня тонула в полутьме; шелковые занавески закрывали окна, и только в одном месте, там, где занавес зацепился за резную спинку скамьи, узкою полосою ворвался в комнату луч солнца, и в нем дрожали пылинки; он скользил по полу, выложенному зеленым и черным дубовым паркетом в клетку, перешел на зеленый бархат широкой скамьи, на которой после обеда отдыхала царица, и зажег тысячами искорок золотую бахрому, а бархат в ярком свете стал гореть как изумруд. У стены, в глубине покоя, торжественно темнела высокая пышная кровать с алым пологом, на которую днем царица не ложилась.
Солнечный луч дерзко заглянул в лицо царицы. Она зажмурилась и засмеялась тихим, прерывистым смехом.
Сидевшая возле старица-монахиня елейным голосом говорила:
— «Душа чиста, как девица приукрашена всякими цветами, стоит превыше солнца; луна под ногами равна есть ангельскому существу. Души святые стоят у престола Господня, яко…»
Услышав смех царицы, она засуетилась:
— Ахти, матушка, ахти мне бедной! Соснуть не изволишь! Али солнышко помешало? — Старица встала, чтобы поправить штору, но гибкая рука в запястьях удержала ее.
— Не надо, мать Агния, сиди! Сказка твоя надоедливая, расскажи другую…
Царица зевнула и потянулась. Старица подняла веер с серебряной позолоченной ручкой, усыпанной бирюзою, и замахала им над головою царицы.
— Лежи, лежи, матушка, почивай…
Но царица Марья потянулась и села. Две распущенные волнистые косы упали ей на колени и скатились до самого пола, как две черные огромные змеи. Она заломила над головою белые руки, гибкие, с ямочками на локтях и еще детскою припухлостью на тонких пальцах. Из-под опущенных ресниц глядели большие черные глаза, бархатные и нежные, с влажным блеском; смелым взмахом взметнулись над ними тонкие дуги бровей; трепетали и раздувались нежные розовые ноздри, а из-под алых губ блестели белые, ровные, как жемчуг, зубы. Распустилась ее верхняя сорочка, шитая жемчугом и золотом, расстегнулась на груди запона и обнажила длинную лебединую шею. На этой шее как-то странно было видеть золотой крест — сколько было дикой удали и задора во всей едва сложившейся полудетской фигуре царицы.
Ей едва минуло двенадцать лет. До прошлого года жила она далеко от Москвы, в княжестве Пятигорском, у своего отца князя Темрюка; с утра до ночи носилась она на диких конях по горам, любовалась солнечным восходом на белоснежных горных вершинах, слушала, как звучат серебряным звоном колокольчики овец, пасшихся в степи, слушала дикие черкесские песни родины, сама плясала с бубном, задыхаясь от счастья, и играла в куклы, и стреляла из лука, — и вдруг ей сказали, что она поедет в Москву. Ее одели в странное платье с длинными рукавами, падавшими до самой земли, в котором она не могла повернуться, ей надели на голову тяжелую повязку, всю в драгоценных камнях, разлучили с любимыми подругами, с горами, степью и увезли. Ее окружили новыми людьми, которые глядели на нее с любопытством, льстиво и угодливо говорили с нею, а за спиною осуждали ее.
Ее уже никто не звал ласково Лейла; грубо, сурово выговаривалось новое имя царской невесты, а потом царицы — Мария. Она не знала, как ступить, как сесть, как сказать слово; кругом шептались о том, будто бы в царском дворце гнездится измена; она слышала от отца и брата Мамстрюка, будто прежнюю царицу Анастасию злые вороги извели чарами и ядом, и содрогалась, думая, что и ее может постигнуть та же участь. Чужд ей был этот высокий с орлиным взглядом голубых проницательных глаз русский царь Иван Васильевич. Сначала ее прочили в невесты турецкому султану, что был одной веры с ней и чтил свято великого пророка Мухаммеда, и рассказывали ей о причудливых садах в гареме турецкого султана, о драгоценных камнях в ларцах его жен, о фонтанах, что поют день и ночь сладкие песни, — и тогда у нее замирало сердце от восторга. Но судьба распорядилась иначе. Лейлу увезли в Москву как дочь покоренного русским царем князя. Она видела, как склонялся отец ее, гордый Темрюк, к ногам русского царя; она видела, как сильный могучий брат ее Мамстрюк должен был бросить своих жен и приехать покорным рабом в Москву; она видела, как он, брат ее, отрекался от пророка и клялся верить в другого Бога и жить с другой женой, что выбрал ему царь…
И видела черкесская княжна, как могуч этот царь, ее будущий муж, и сознавала, что все должны ему покориться, как покорились князья разоренного Казанского царства… Видела черкесская княжна Лейла, как один казанский царь, Эдигер, был именуем Симеоном и как он женился на дочери именитого боярина Кутузова, а другой князек, маленький Утемиш-Гирей, рос во дворце, учился по-русски и как будто даже стал забывать родной татарский язык. И Лейлу крестили; к ней приставили благочестивых монахинь, стали учить говорить по-русски, по-русски молиться. И она покорилась…
Веер в руках старицы Агнии мерно колебался.
Мария быстро склонилась к подголовнику скамьи, где хранились под замком ее украшения, и рассыпала все это на коленях.
— Открой завесу! — приказала она Агнии. — Открой окно!
Старица отдернула завесу. Солнце потоком хлынуло в комнату и зажгло на коленях царицы Марии целое море драгоценностей.
Царица засмеялась и захлопала в ладоши.
— Якши! — крикнула она по-татарски, забыв русскую речь, потом вспомнила, что негоже русской царице так говорить, смутилась, сдвинула брови и крикнула:
— Открой окно! Открой, совсем!
Старица Агния торопливо отодвигала задвижки железной рамы с мелкими окошечками разноцветной слюды. В волнах света поплыли паутинки бабьего лета, в опочивальню ворвалась ветка с ягодами алой рябины и трепетавшими узорчатыми листьями; снизу пахло оставшимися еще на грядах иссопом и базиликой — травами, годными для умывания царицы.
Из зеленой чащи садовой послышался щебет заморских птичек канареек, что висели в клетках под деревьями, и крик попугая — птицы диковинной, что говорит по-человечьи.
Странная птица кричала: «Царская милость! Царская милость! Челом бью!»
Царица засмеялась опять своим загадочным смехом, а Агния подумала: «Ох, прости Господи, точно русалка нечистая смеется!»
В душе она осуждала царя, выбравшего себе в жены дочь поганого басурманина: разве мало было девиц достойных на Руси? Так нет, царю не удалось жениться на другой басурманке, польской королевне Катерине, он, должно быть, с досады, и выбрал черкешенку.
— Ахти мне, бедной, — вскрикнула Агния, — лалы-то,[1] лалы! Ровно твои алые губы, государыня царица! А алмаз-камень горит, ровно твои очи… А жемчуг… ровно твои зубки… Гляди: зерно к зерну… Хочешь, расскажу тебе предивное сказание? Дивен камень алмаз, находят его в Аравийских землях. Коли его воин носит на себе на левой стороне, то хранит его Господь многомилостивый от супостатов, от всяких свар и нечистых духов. Тот же камень не позволяет воину уснуть и оказаться отравленным. Коли к тому камню отрава приблизится, то камень начнет темнеть; его же хорошо держать людям-лунатикам. Да ты, матушка-царица, кажись, не слушаешь?
Мария смотрела беспокойно. Вдруг в глазах ее мелькнуло лукавое выражение. Она достала маленькую золотую ленту с жемчужинкой и протянула ее старице.
— Возьми себе, ну, бери! — сказала она и засмеялась нетерпеливо. — Да иди себе… Мне сказки прискучили… Пошли мне постельницу… Настасью Васильевну.
