Толстая боярыня осторожно надела на шею царице ожерелье, все из жемчуга «с лалками на поднизях».
— А и пригожа ж ты, государыня царица, до того светла лицом, что глядеть боязно: ослепнешь! — взвизгнула Дуня.
Царица метнула взгляд на боярыню Бельскую:
— А… а пригожее я… покойной царицы Анастасии, боярыня?
Женщины смутились. Царь слишком чтил память покойной царицы, и им казалось опасным высказаться не в пользу ее. Только одна Дуня легкомысленно и угодливо крикнула:
— Где ей до тебя, государыня, да ведь и долгонько хворала она… а в хворой какая краса?
Лицо черкешенки просияло.
— Царство небесное государыне царице Анастасии и многие лета государыне царице Марии! — сказала боярыня Бельская.
Царица, улыбаясь, встала.
— Завтра государь велел к Троице ехать, — сказала она решительно. Ноне с вечера мне большой наряд достаньте… да получше: лалок, камней, жемчугу побольше, чтобы ровно на иконе сияло. А теперь спойте песенку…
Сенные девушки сели за пяльцы, а Дуня затянула:
Другие девушки подхватили:
Однообразно тянулось время в светлице за пяльцами до вечера.
Когда зажглись на небе звезды, постельницы проводили царицу в опочивальню.
Светил в опочивальне теремчатый фонарь о девяти верхах; сквозь слюдяные оконца просвечивал тускло огонь, и расписные травы и птицы разноцветные, казалось, оживали. Постельница Блохина чесала царице косы на ночь.
Мария встала. Длинные косы зазмеились у нее по плечам.
— В постельку пойдешь, матушка? Дай под локотки поддержу, — угодливо заговорила постельница.
Мария покачала головою.
— Спать не хочется, Васильевна.
— Так, может, сказочку рассказать аль мать Агнию кликнуть? А то сбитеньку сладкого принести? От сбитенька-то душенька распарится, по косточкам сладость пойдет…
Но Мария отстранила ее рукою и молча подошла к окну, распахнула завесу, отворила створки и высунулась в окошко по пояс. Ее охватила прохлада осенней ночи. В ясном небе мигали звезды, и Сажар[11] был ярче всех. Все семь звезд его, казалось, готовы были пролиться золотыми каплями на землю.
Блохина говорила:
— Что, матушка-царица, на Сажар-звезду загляделась? Та звезда надо всеми звездами звезда; ишь как горит! Как она светит — охотник зверя найдет, Сажар ему поможет. Медведя тоже Сажар бережет, сон на него нагоняет на всю зиму, чтобы не так тошно было косолапому при стуже да при пустом брюхе в берлоге лежать. Нагляделась я, чай, поди, матушка-царица, на звездочки Божьи; дай оконце закрою: не ровен час стужей зазнобит, хворь прикинется.
Но царица опять отстранила ее.
— Не тронь; слышишь, как из сада духом хорошим несет? Базилика, да иссоп, да богородицына травка… не тронь…
Она оперлась головою о косяк и застыла.
Внизу, в траве, ковал кузнечик; в кустах зашевелилась и пискнула птичка; где-то тихо и жалобно тявкала собачонка; шелестели листья деревьев тихо и жутко-тревожно, и ветки рябины казались черными, призрачно-таинственными; а вверху плыл золотой рожок месяца.
И вдруг внизу распахнулось окошко, и в темноту и тишь ворвались дикие крики, визг, вой, грохот, безумие дикого, буйного веселья. Слышно было, как звенели накры,[12] и заливались сурьмы, и дребезжали гусельки звончаты; слышались взвизгивания пьяных голосов и дробное притоптывание множества ног. Вырывались звуки бесшабашной песни:
Голоса неслись из покоев царя. Мария схватила постельницу за руку.
— На что ты глядишь, государыня? Дай закрою окошко!
— Что там, Васильевна, у государя в хоромах?
— Пирует государь, тешиться изволит — знамо что, матушка-царица.
Еще и месяца нет, как была свадьба, и царь уже пировал без нее, а она, которую он выбрал одну во всем свете, сидела одиноко в темной опочивальне.
Мария оглянулась, посмотрела на пышный большой наряд, разложенный на скамье к завтрашнему дню. Она так обдумывала его еще час тому назад, так заботливо выбирала летник, шубку, головной убор — корону с платком затейной работы и красоты несказанной, и вдруг все стало ей тошно, немило.
Опочивальня точно тонула в полумраке. Тускло светил фонарь; тускло светили лампады перед иконами в дорогих окладах. Было грустно, было невыносимо грустно и одиноко на душе.
Внизу, совсем близко, послышался смех. Мужской голос говорил:
— Иди, смиренница, иди, перед его царскою милостью попляшешь…
Прозвучал женский смех и оклик:
— Иду, окаянный! И куда только, на ночь глядя, тащишь, бесстыжие твои глаза?
Мария захлопнула окно и задернула занавес. Она вся затрепетала от душевной боли, обиды и негодования и сказала упавшим голосом:
— Разуй меня, Васильевна.
Постельница взяла протянутую ей маленькую ножку в шитом жемчугом сапожке, и царица вдруг топнула этой ножкой и закричала высоким, дрожащим от злости голосом:
— И я хочу на тот пир, Васильевна! И я плясать умею, да еще как плясать-то!
И, подняв руку, вся изогнулась она и приготовилась плясать, заливаясь злым, болезненным смехом.
Блохина с ужасом схватила ее за руки.
— С нами крестная сила, матушка-царица, с нами крестная сила! Экий срам-то… И от Бога грех перед Божьими иконами благочестивой царице бесовским плясом и плесканиями ручными тешиться! Крестись, царица-матушка, и чего захотелось, Господи!
Она почти на руках снесла ее на кровать, раздела и покрыла одеялом. Мария смеялась…
Змеею вползла в опочивальню мать Агния и стала на колени на приступке кровати.
— Сотвори молитву, благоверная матушка-царица… дай я умою святою водою… дай прочитаю молитву…
Мария открыла очи; с ненавистью заглянула под черную шапочку матери Агнии; потом поднялась гибкая рука и опустилась на щеку старицы. Старица не пошевелилась, а продолжала еще смиреннее:
— Прочитай молитву «Да воскреснет Бог», благочестивая государыня царица…
В ответ ей из-под полога послышался тоненький детский плач…
Глава III
БЛАЖЕННЕНЬКИЙ
Был ноябрь 1564 года. В мрачной полутьме храма Михаила Архангела мигали бесчисленные желтые огоньки свечей и лампад. Шла служба, двигались молчаливые тени монахов; неслышно ступая, оправляли они лампады, тушили обгоревшие свечи; из алтаря слышался медленный, проникновенный голос архимандрита.
