красноармеец Тимур Саттаров, узбек, мусульманин.
— Какой он мусульманин! — тоном величайшего презрения ответил хранитель мазара. — Он предал свой народ, связавшись с неверными. Он не узбек, — и старик ожесточенно сплюнул в сторону.
Красноармейцы, охранявшие окна, внимательно слушали разговор командира с парламентером. Стоявший у ближайшего окна Авдеенко возмущенно заговорил:
— Товарищ командир! Разрешите спросить? Зачем мы с этой бородатой сукой вежливые разговоры ведем? Он ведь хуже тех, которые с тропы под наши пулеметы лезли. Те, одураченные, не понимают, а этот умный гад. Стукнуть его, чтобы не вонял больше.
Старик опасливо покосился на стоявшего у окна красноармейца.
Ланговой весело рассмеялся.
— Стукнуть, говоришь, чтобы не вонял больше? Да, это, конечно, самое правильное, — громко заговорил он. — Но вот что плохо. Стукнем мы здесь эту мразь, а завтра его в мусульманского святого превратят, в мученика за веру, растерзанного большевиками. Где-нибудь над его могилой гробницу слепят не хуже этой. Даже если костей от святого пройдохи не найдут, не важно. Зароют какого-нибудь подохшего осла, и сойдет.
Несмотря на трагичность обстановки, бойцы расхохотались вместе с командиром. В темной коробке осажденной басмачами гробницы гудел смех веселых, жизнерадостных людей.
Тщетно пытаясь сохранить полную достоинства осанку, хранитель гробницы поднялся с места. Он весь трясся в бессильной ярости. От прежней властности в фигуре святоши не осталось и следа.
Свистящим от злости голосом старик проговорил:
— Видимо, голос мудрости не способен дойти до голов, отуманенных неверием.
— Да, ваша мудрость нам никак не подходит. А вот над нашим предложением советую подумать. Только, торопитесь. Подойдут другие наши отряды, и добровольной сдачи у вас не получится. Даем срок до завтра, до двенадцати часов дня. Всего, — и Ланговой козырнул парламентеру.
Но старик, видимо, не считал переговоры законченными. Сделав вид, что он не разглядел или не понял жеста Лангового, хранитель гробницы снова уселся на место. С минуту он сидел молча, а затем, справившись с клокотавшей в нем яростью, заговорил спокойно и даже заискивающе.
— Военные дела должны решать сами воины. Я полностью и очень точно передам ваши слова господину главнокомандующему и пусть все совершится так, как предопределила воля всевышнего. Но я обращаюсь к тебе, славный командир красных воинов, с просьбой. Не отвергай моей просьбы, уважь желание старика, годящегося тебе в деды. Вчера по твоему приказанию пуля твоего красноармейца пресекла жизненный путь одного из самых любимых моих учеников.
Старик закрыл лицо ладонями рук и некоторое время сидел в этой горестной позе. В помещении было совсем тихо. «Какой еще фортель задумал выкинуть этот старый сводник», — думал Ланговой, смотря на сидящего около надгробия басмаческого парламентера.
— Я не осуждаю тебя, командир, — снова заговорил хранитель мазара, — хотя убитый по твоему приказанию человек был всего лишь ищущий божественного знания и далек от тех кровавых дел, которые сейчас творятся в нашем мирном краю. Совершилось то, что должно было совершиться. Я прошу тебя. Отдай мне тело моего ученика, чтобы я мог похоронить его по законам и обрядам нашей религии. Ведь мертвый он тебе не нужен. Он уже ничего тебе не сможет рассказать, — закончил хранитель гробницы ехидным тоном, плохо вязавшимся с его положением просителя.
Ланговой, готовый удовлетворить просьбу парламентера басмачей, не мог представить себе, как старик выполнит свое желание. Хватит ли у него одного сил поднять и унести труп? «Неужели он рассчитывает, что я разрешу пригласить ему на помощь двух-трех басмачей?» — пронеслось в голове командира отряда. Молчание затягивалось.
— Командир, конечно, разрешит вам забрать тело вашего ученика, — ответил за Лангового Злобин. — Безусловно, разрешит. Но если вы думаете, что вместе с халатом покойного получите и письма, то ошибаетесь. Письма у нас.
Старик резко поднял голову и, насколько позволяла полутьма, вгляделся в лица командира и комиссара. Он явно пытался определить, прочтены ли эти письма, разгадан ли их тайный смысл.
— Но ведь это частные письма, — заговорил он, с трудом подавляя раздражение и испуг. — В них нет ничего, кроме слов дружбы и привета.
— А вот это все установят в Особом отделе. Там вы и выскажете все свои соображения, — спокойно ответил Злобин.
Хранитель гробницы, как ужаленный, вскочил на ноги.
— Особый отдел в Фергане, а вы здесь, в горах. Вам не добраться до Ферганы. Все вы здесь подохнете. Отдайте письма — и мы пропустим вас в долину.
— Переговоры считаю оконченными, — прервал старика Ланговой. — Писем не отдадим. Вы слышали наши условия: не позднее двенадцати часов дня бандит Курширмат должен сложить оружие. Ни минутой позже. Понятно?
— Постараемся к назначенному вами часу завершить ваше земное существование, — брызгая от ярости слюной, прошипел парламентер и с резвостью юноши выскочил из гробницы, оставив на полу электрический фонарик и забыв о теле своего ученика.
Остаток ночи прошел относительно спокойно.
Сменившиеся из секрета Кучерявый и Саттаров доложили, что над обрывом, в самом дальнем, непростреливаемом углу площадки, слышны шорох и треск сухих сучьев.
Ланговой сам, в сопровождении Авдеенко и неутомимого Тимура Саттарова, отправился на рекогносцировку. Шорох, треск и негромкие голоса басмачей слышались явственно. Однако попытка подползти ближе не удалась. Укрывшиеся за телами погибших секреты басмачей почувствовали приближение разведчиков и открыли огонь. Пришлось отползти, ничего точно не выяснив.
Наступал рассвет. В ущелье чуть посветлело. На восточной стороне зубчатые контуры горных вершин ярко вырисовывались на фоне неба, где глубокая синева отступающей ночи безнадежно боролась с бледно-желтыми полосами побеждающей зари.
В тот час, когда на площадке скалы еще царили предрассветные сумерки, басмачи пошли на штурм гробницы.
Начало штурма возвестила беспорядочная, частая стрельба из винтовок. Сотни пуль впивались в дверь, и так уже превращенную в решето. Ланговой понял, что наступила решительная минута.
В самом деле, под таким огнем всякая попытка выйти из помещения гробницы была обречена на неудачу. Любой, решившийся сделать это, упал бы на самом пороге, пронзенный десятками пуль!
По амбразурам и окнам также велся огонь, но не с такой силой, как по двери.
Ланговой стоял в простенке и прислушивался к тому, что творилось на площадке, Он не решался отдать приказ пулеметчикам открыть огонь: два красноармейца, уползшие в секрет, застигнутые неожиданным огнем басмачей, еще не вернулись в мазар.
Вдруг за стеной ухнули один за другим разрывы ручных гранат и в трескотне басмаческих винтовок послышался отрывистый лай маузеров.
«Наши! Отбиваются! — пронеслось в голове Лангового. — Они в центре», — определил он по звукам выстрелов из маузеров и скомандовал правому пулеметчику:
— Горлов! Огонь!
Вдруг из-за двери донесся крик одного из бойцов, посланных в секрет. Слабый голос почти заглушала трескотня выстрелов:
— Товарищ командир! Стреляйте из всех пулеметов! Басмачи вас сжечь хотят. Стреляйте из всех!.. Не бойтесь, что нас заденете. Мы…
— Спасибо за службу, герои! — дрогнувшим голосом громко сказал Злобин.
Ланговой только теперь рассмотрел в чуть поредевшей темноте гробницы, что, отодвинув в сторону тело убитого пулеметчика, стрелявшего через прорезанную в двери амбразуру, комиссар сам лежал на его месте.
Взглянув в окно, Ланговой не сразу понял, что в темени ночи подготовили басмачи. Лишь постепенно он не столько увидел, сколько разгадал затею врагов.
За ночь басмачи подняли на площадку большое количество горючего материала. Тут было все: и
