доски из разрушенных жилищ селения, и хворост, который жители заготовляли для топлива на зиму, но больше всего было соломы и сена.
«Так вот что они поднимали на веревках из ущелья, — подумал Ланговой. — Этот треск мы и слышали ночью».
Сено и хворост, связанные в огромные бунты, басмачи катили впереди себя, медленно приближаясь к гробнице. Пули из красноармейских пулеметов насквозь пронизывали бунты, а заодно и басмачей, но курбаши Курширмат, видимо, решил не считаться с потерями.
— У-у-р! У-у-р! — донесся дикий рев басмачей.
«В самом деле жечь хотят, — пронеслось в голове Лангового. — Неужели Джуре не удалось проскочить? Неужели Сибирсов опоздает?»
Наконец посветлело и в мазаре. И тогда Ланговой увидел, какой страшный урон понес отряд.
В течение всего утреннего боя Ланговой не слышал за своей спиной ни одного крика раненого. Он радовался, что несмотря на сотни пуль, решетивших двери и влетавших в окна, потери отряда незначительны.
Но сейчас он узнал страшную правду. Не меньше половины отряда было перебито. В ночной темноте без крика умирали красноармейцы, чтобы своими стонами не радовать врага, не показывать потерь отряда. Без стона падали раненые, молча сами перевязывали свои раны; цепляясь за стены, снова поднимались, чтобы занять свое место у окна или амбразуры и, пока еще есть силы, бить по врагу.
Около стены, в двух шагах от себя, командир увидел Авдеенко. Боец не выпускал оружия из рук до самой смерти. Уже получив смертельную рану, он нашел в себе силы отползти в сторону, освободив место у окна другому, и, крепко стиснув зубы, чтобы не застонать, умер, не отвлекая внимания товарищей от битвы с врагом. Он лежал в свежезаштопанной гимнастерке, из-под ворота которой виднелись синие полосы тельняшки. На груди, чуть повыше сердца, алело небольшое пятно крови.
Получив сразу две пули в голову, без крика свалился Палван. Раненный в момент вылазки, он в разгар боя подковылял к окну, прислонился плечом к косяку и стрелял, стараясь забыть, что все его могучее тело сводит от нечеловеческой боли. Сейчас он лежал, прикрыв оружие своим телом и отвернув лицо к стене, словно стесняясь, что в такую трудную для отряда минуту его нет в строю среди товарищей.
Трудно умирал Кучерявый. Он лежал на груди, опустив голову на согнутые руки. Борясь со смертью, хрипло дыша пробитой грудью, он время от времени тяжело поднимал голову, уже помутившимся взглядом окидывал место боя и, убедившись, что отряд борется, успокоенный затихал на несколько минут.
В строю осталось всего шесть человек. Ланговой чувствовал, как им овладевает желание немедленно кинуться в рукопашную схватку с врагом. Бить в упор по орущим, перекошенным от ярости мордам басмачей, мстить без пощады, мстить за всех своих, за Кучерявого, за Палвана — за всех, кто еще час тому назад был молод, весел, а сейчас лежал умолкший и неподвижный. Стиснув зубы так, что они заскрипели, командир отвернулся к амбразуре.
А за стенами все ближе и яростнее раздавались вопли басмачей, и вот первый бунт сена вплотную прижался к амбразуре правого крыла гробницы.
Пулемет замолк. Пулеметчик вопросительно взглянул на Лангового. Тот невесело улыбнулся.
— Снимай пулемет, Горлов, — приказал он. — Переходи в то помещение. Здесь сейчас жарко будет.
Замолк и второй пулемет. Только Злобин, плотно припав плечом к прикладу ручного пулемета, бил короткими, но частыми очередями.
— Переходим, Ваня, в то отделение, — тронул за плечо комиссара Ланговой. — Одолевают, сволочи. Неужели опоздает Сибирсов?
Подняв кверху окровавленное, покрытое копотью лицо, Злобин сердито посмотрел на Лангового и вдруг, улыбнувшись, прокричал:
— Не одолеют! Не бойся! Сибирсов вот-вот подойдет. Все равно не уйдут гады!
— Давай, двигаем, — забирая запасные диски, поторопил друга Ланговой.
Злобин приподнялся на локти, потянул на себя пулемет, но, неожиданно вздрогнув всем телом, опустил голову на раскаленную сталь оружия.
— Ваня, ты что? — испуганно кинулся к комиссару Ланговой.
Но комиссар не ответил.
Перевернув Злобина на спину, Ланговой расстегнул его гимнастерку и, увидев рану, беспомощно, по-детски сказал:
— Ваня, друг! Как же ты!?
Пуля, пробив левую ключицу, глубоко ушла в грудь комиссара.
В комнате с надгробием было почти безопасно. Пули, решетившие дверь, не залетали сюда. Пятеро измученных боем людей — все, что осталось от отряда Лангового — в горестном молчании обнажили головы над телом любимого комиссара. Ланговой, сняв полевую сумку комиссара, надел ее на себя.
Басмачи прекратили обстрел. Вся выходящая на площадку стена была обложена горючим материалом.
Старая гробница походила на огромный костер. Дьявольская затея басмачей удалась. Кирпичным стенам гробницы огонь был не страшен, но пламя врывалось и внутрь. Утренний ветерок, тянувший из ущелья в долину, чувствовался и здесь, наверху площадки. Он раздувал огромный костер. Языки пламени, врываясь в окно гробницы, лизали чисто побеленные стены. Пылала дверь. Дым тяжелой пеленой тянулся от двери, клубился над куполом гробницы и, не задерживаясь, стекал через окна вниз, в ущелье. Вместе с дымом в гробницу врывался нестерпимый жар. Только лежа на полу еще можно было дышать.
По гробнице не стреляли. Видимо, убежденные в неизбежной гибели красноармейцев, басмачи решили не тратить зря патронов.
Горячий воздух обжигал легкие. Ланговой чувствовал, что еще минута, и ничто не спасет их от гибели. Решение нужно было принимать немедленно.
С жалобным треском развалилась дверь, и в первое помещение гробницы упали горящие головни и пучки пылающего сена. А за дверью стояла огненная стена. Эту стену необходимо было пробить, и Ланговой решился:
— Две гранаты мне! — крикнул он Саттарову. — Приготовиться к атаке!
Прячась от языков пламени за внутренней стеной, он швырнул в пламя одну за другой две гранаты. Взрывом раскидало горящее сено и в сплошной стене огня образовался узкий перехватываемый языками пламени проход. Ланговой, еще не веря в удачу, повернулся к сгрудившимся за его спиной бойцам и прохрипел, задыхаясь от дыма и жара:
— За мной! В атаку! За Ленина! За революцию! Вперед!
Обожженные, с опаленными волосами и в тлеющей одежде, вырвались из пламени пятеро непобежденных, готовые сразиться с любым врагом и дорого продать свою жизнь.
Но вместо пуль басмачей их встретил прохладный утренний ветерок. Над горами вставало солнце. Около гробницы не было ни души. Только трупы басмачей устилали землю. А в центре площадки кружился, рыча от бешенства, пестрый клубок людей, одетых в яркие ферганские халаты.
Несколько мгновений Ланговой вглядывался в схватку, пытаясь разобраться, в чем дело. И вдруг, увидев среди дерущихся Джуру, понял: это пришла помощь. Не из города, не отряд Сибирсова, а крестьяне из маленького селения в котловине.
Численный перевес был на стороне крестьян. Басмачей оставалось не больше полусотни.
«Дорого обошлись Курширмату эти два дня», — подумал Ланговой и, повернувшись к остаткам своего отряда, крикнул:
— Вперед! Добивай басмачей!
Крестьяне были вооружены чем попало: кетменями, топорами и просто дубинами. Но басмачи не могли использовать преимущество в вооружении. Разобщенные на отдельные кучки, окруженные разъяренными жителями кишлака, они не имели возможности стрелять. Английские десятизарядки из смертоносного огнестрельного оружия превратились в обычные дубины, и нужно сказать, что басмачи орудовали ими значительно менее искусно, чем крестьяне — своими кетменями и дубинами.
Только около жилища хранителя гробницы раздавались редкие выстрелы. В нем успел укрыться
