сначала на престол вступить.
— Вот ко времени-то пришла, царевна-сестрица. Сама собиралася к тебе заглянуть, а ты уж на пороге.
— Персону мне твою от Перекреста принесли, и я решила с тобой потолковать.
— Поди, не понравилась?
— Чему тут нравиться? На престоле от государей тесно. Сколько ж так продолжаться может. Пора, пора, государыня-сестрица, тебе к самодержавию переходить. А князь Голицын и подождать может. Подпись к его персоне хороша, да в ней уже царей младших нету. Значит, надобно к подписи самим подойти. Я тебе, государыня-сестица, для твоего портрета вот какую подпись предложу — с Сильвестром Медведевым вместе мы ее сочиняли. Сама суди: «София Алексеевна Божьею милостью Благочестивейшая и Вседержавнейшая Великая государыня Царевна и Великая княжна Отечественных дедичеств государыня и наследница и обладательница». Что это ты, князь, никак, уходить собрался?
— Дверь притворить хочу, царевна Марфа Алексеевна. Мало ли кто пройдет, что услышит. Раньше времени-то.
— Вот тайн-то тебе более, сестра, и не надобно. В своем ты наследственном праве. Пусть так все и знают. А ты как смотришь, Шакловитый?
— Святые твои слова, государыня-царевна, как есть святые.
— Тогда и ты себе персону резаную закажешь, наследникам завещаешь, Федор Леонтьевич.
— Не закажу, царевна.
— Что так?
— Не по Сеньке шапка. Мне бы изображение мученика Федора Стратилата,[126] соименного моего святого, вырезать. С воинскою в ногах сбруею, литаврами, знаменами, копьями и прочим оружием. И святому молитва, и о делах моих упоминание.
— Умный ты человек, Шакловитый, куда какой умный. Не правда ли, государыня-сестица?
— Предусмотрительный, хотела ты сказать, Марфа Алексеевна.
Сердце не на месте, с чего — сама не ведаю. Толпятся, толпятся вокруг Софьи Алексеевны, а помочи ждать ей будто и неоткуда. Отступится от нее князь Василий Васильевич. Не иначе отступится. Софьюшка о будущем загадывать стала. Мол, как на престол вступит, как князя от княгини Авдотьи ослобонит. Будто сама княгиня тогда от него отступится — все едино в монастырь ей идти придется. Спросила, не жаль княгини будет. Софья вся окаменела будто. А моя, говорит, жизнь. Мне кто ее другую подарит, да еще какой она окажется. Василий — судьба моя. Все порешу, его не отпущу. На меня накинулась. Сама, мол, любила. Что ж за любовь-то свою не боролася. Мало ли что инок, мало ли что обет давал. Захотела бы, всего добилася, а там уж Господь твой грех определил бы. Неужто за радость земную не заплатила бы полной мерою.
Ровно страх всякий потеряла. Ровно ума лишилась. Ты гляди, говорит, как люди о чувствах своих пишут. Им можно? Читай, читай!
Спросила сестрицу, откуда сии строки у нее. Неученые. Не по правилам сложенные. Квашнин, отвечает, сочинял. Для себя — не для школяров и учителей их. Может, и впрямь попробовать так-то?
Только для дела орации более потребны. У нас с Екатериной да Марьей Алексеевнами свой крестовый дьячок отлично рацеи сочиняет. Того лучше произносит. Похвалились перед патриархом, к себе нашего Михайлу Львова вызвал, послушал и полтину за искусство дал. У самого-то кир-Иоакима рацельщиков целая школа. Распорядился он так, чтобы Книг-Печатного Двора справщик Карион Истомин среди домовых меньших поддьяков отбирал, певчих мальчиков, иначе молвить. Шестеро у него в нынешнем году в учении находятся. Что ни праздник, перед патриархом новые рацеи должны сказывать. Им кир- Иоаким тоже по полтине каждому в поощрение дает. А вот рацельщик из Донского монастыря и вовсе отличился — иеромонах Иов Еруновский. Ему за его орацию преосвященный целый рубль дал. Теперь и другие обители обязаны перед патриархом отчет держать. Сама бы с радостью послушала, да редко их во дворец присылают, а уж в терема разве что на тезоименитство, если попросишь.
— Не пойму тебя, Василий Васильевич. Кому, как не тебе, русское войско на Крым вести. Неужто честь такую кому уступишь? Во главе государства стоишь, тебе и дела под стать должны быть. А уж как я тебя, соколик мой, ждать буду, какую встречу тебе Москва устроит — в сказке не найдешь!
— Государыня, не привык я к военной жизни, да и дел ратных давно не касался. Лучше воеводу любого возьми. Хоть Шереметева Бориса Петровича.[127] Сама ж его в бояре пожаловала. Когда мы переговоры с Речью Посполитой вели о Вечном мире, обок меня он был.
— Скажи, князь, в подчиненных твоих.
— А хоть бы и так. Вспомни, какие награды боярину определила. Чашу позолоченную, кафтан атласный, жалованья прибавила да четыре тысячи рублей.
— Ты просил, я и дала. С твоих же слов.
— Что ж теперь с моих же слов отправить его в Крымский поход не хочешь? Да и нужен ли тебе поход-то этот, государыня?
— Как это нужен ли? Да ты что, князь? Раз в Вечном мире обещалися, слово наше крепко.
— Крепость-то слов этих посольских не больно велика, сама знаешь. А Борис Шереметев в прошлом году ездил один в Варшаву мир-то подписывать. У королевы приема особого добился да через нее поддержку и получил.
— А про Вену забыл? Хотел с императором Леопольдом договор против Османской империи заключить, и что из того вышло. Только-то и дел, что грамоты верительные умудрился не министру, а самому Леопольду вручить. Велик ли прибыток!
— Так сама же ты, государыня, за службу ему вотчину в Коломенском уезде отписала.
— Отписала, да командовать войсками в Севск и Белгород отправила. Поглядим, как там себя покажет. Не по зубам ему целый поход возглавлять да еще славу такую приобрести.
— Коли будет слава-то.
— Да чего ты боишься, Василий Васильевич? Отчего робеешь? Нас с тобой судьба одной веревкой связала. Выиграешь ты поход, быть мне на престоле. Не выиграешь — да говорить об этом не хочу. Никаких денег на войско не пожалею. Ты себя по-царски устраивай. Сам ничего не делай — помощников у тебя в достатке будет. Только ступай в поход, князюшка, только с победой ворочайся. Ни о чем тебя больше не прошу — об одном походе.
