тогда главнее дела, чем стрельцов замирить, не было. Разбушевались, развоевались, едва Москву всю не разнесли. А вот церковь Андреевская в память примирения ни властей, ни стрельцов не собрала. А ведь каково тогда было. Задним числом сколько узналося, и нынче страх берет. Только не Софью Алексеевну. Вот она-то страха не знает. Может, оно и лучше так-то. Как по кладочке узенькой через ручей идешь. Вниз глянешь, вода журчит, досочки гнутся. Назад обернешься, бесперечь упадешь. Вот и выходит, ни назад, ни вниз, ни в сторону не глядеть. Все вперед да вперед шагать, авось и пронесет, авось и дойдешь.
Стрельцы после бунта надворной пехотой себя называть стали, во всех полках сборы чинить ратным обычаем. Без копий да ружей на улицы и не выходили. С Пушечного двора пушки развезли по своим полкам — поди, достань их. Караулы повсюду расставили. Дорогу к Троице и вовсе перекрыли. Такой страх в Москве учинили, что все торги прекратилися. Обозы ездить перестали. Как еще кир-Иоакиму удалось их уговорить. От него к стрельцам все архимандрит Адриан ездил. Грамотку стрельцам отвезет, грамотку от стрельцов доставит. А вот поди ж ты, как храм Андреевский святить, никто и не вспомнил. Заикнулась было государыне-сестрице — отказ. Нечего, мол, черные дни поминать, еще снова беду накликаешь. Со стрельцами-то никогда не известно, что будет. Позабыли они старые вольности, жить по-людски да смирно стали, и слава тебе, Господи! А сестрица Екатерина Алексеевна, того гляди, храм соборный в Донской обители к завершению приведет, за стены теперь взялась. Только про обет свой ни слова. Что ни говори, молчать мы все умеем. Характером да волей Господь не обидел. Как батюшка покойный говаривал, все мои дочери в бабу — Великую старицу.
— С доброй вестью к тебе, государыня!
— Хорошо, что сам пришел, Василий Васильевич. Уже мне радость, да веселый такой. Что за весть- то?
— Ахтырский полковник Иван Перекрест вернулся, доски медные для купферштихов привез. С портретами, государыня!
— А мастера?
— И мастеров целых двух. Тарасевича Леонтия да Ширского Иннокентия Иоанна.
— Имен таких не слыхивала. У царевны Марфы Алексеевны надобно спросить. У нее купферштихов палата целая. Должна, поди, знать. Из Киева они?
— Нет, государыня, из Чернигова.
— Почему из Чернигова? Николи там знатных мастеров не бывало. Чего ж полковник-то врал?
— Может, государыня, и в Чернигове искусный мастер оказаться. Сильвестру Медведеву[125] работа Тарасевича достойной представилася. Он ведь и порядок, как персону изображати, сочинил, а Леонтий ловко все исполнил. Не по вкусу тебе придется, иного сыщем.
— Некогда иного искать. Печатать да рассылать по государям европейским надо. И так времени вона сколько зазря ушло.
— Так ведь, государыня, народ недаром говорит: тише едешь, дальше будешь.
— Да? От того места, куда едешь. И не вводи меня в досаду, Василий Васильевич. Показывай, что за доски.
— Вот, государыня, первая доска. По верху Триединый Господь наш, ниже ты, великая государыня, с братцами обоими. Рассылать их можно и не рассылать. Главное дело — чтоб под рукой были. Мало ли, какой случай приключиться может.
— Осмотрительный ты у нас, князь, ничего не скажешь.
— Так ведь это пока, государыня. А как тебя одну на престол возведем, тогда о них и забудем.
— А что за люди-то под персонами? Подписей нету, а так — один на лошади, другой с заступом. К чему это?
— Леонтий так мне объяснил, что на лошади будто моя персона, а с заступом Самойловича гетмана.
— Невразумительно. Да и ты, князь, быть рядом с царственными особами можешь, а гетман — нет. И подпись несусветная: «Тщанием Данилы да Якова Ивановых детей Перекрестовых». Не нужна такая гравюра. Убери ее. Видеть не хочу. Где печатали-то?
— Здесь, государыня, в Китай-городе, на Белгородском подворье. Для тебя пять штук на атласе, чтобы вместе с рацеей ихней поднести. Другие — на тафте да бумаге.
— И куда их подевали?
— Охочим людям роздали. Мне, окольничему Семену Толочачанову, ризничему Акинфию, другим разным. Каждому лестно портрет государынин иметь.
— Не государынин. Вон мы у Шакловитого спросим, что он о такой персоне думает. Чай, вместе с тобой, князь, делами посольскими занимается. Леонтий Федорович, а Леонтий Федорович! Вовремя ты пришел. Погляди-ка, годится такая персона, чтоб по чужим царствам рассылать?
— А зачем, государыня, ее рассылать-то?
— Для оповещения о власти предержащих в державе нашей.
— Так в оповещении правда должна быть, а здесь ее и нету. Только в заблуждение иноземных государей вводить. Прости на смелом слове, великая государыня, только персона для рассылки твоя должна быть. Ты державой отеческой правишь, тебя и следует одну изображать.
— Вот тебе и ответ, князь Голицын! Покуда ты опасаться будешь, иные государи в смятение придут, потом поди им доказывай, кто престол российский занимает. О мастере ничего не скажу — пусть работает, только доску иную режет.
— Здесь вы, как всегда, правы, государыня. Леонтий Тарасевич не у монахов киевских — у великого мастера из Аугсбурга самого Килиана учился. Где только полковнику сыскать его удалось.
— Тем дороже его служба, Федор Леонтьевич. А теперь вот еще что скажу. Пусть быстро доску режет мастер, а печатать не на Белгородском подворье будем. Послу Якову Долгорукову в Париж пошлем — ему там сподручнее всем государям персону мою раздавать. Не для здешних окольничих да ризничих ее печатать надо.
— Огорчил я тебя, великая государыня…
— Полно, князь Василий. Я верных слуг и за вины их не казню, а уж тебя и подавно. Условие только одно поставлю. Исполнишь — прощу, нет — пощады не жди.
— Все исполню, государыня!
— Должен ты, Василий Васильевич, и свою персону мастеру сделать приказать. Всенепременно.
— Такая честь, государыня!
— Во всех державах так за обычай принято, должно и у нас быть. Надпись, скажем, может быть: «Царственные большие печати и государственных великих посольских дел оберегатель и наместник новгородский их царского величества ближний боярин князь Василий Васильевич Голицын». И чтоб с булавою в руках, а внизу в картуше стихи на пречестный клейнат гербовный князей Голицыных. Веришь ли, князь, у меня и вирши по такому поводу сложены:
— Государыня-матушка, как мне благодарить тебя за милость твою несказанную! Только, может, рано еще мою персону-то изображать да печатать? Обождем маленько?
— Верно слово, князь, сказал. С такой персоной торопиться не к чему. Тебе, государыня, надо
