— Что из того, царевна. Соленое оно. Из него не напьешься. Видимость одна, что вода.
— А переговоры?
— Переговоры начались. Больше скажу — хорошо пошли, да как турки приметили нашу слабинку, так тянуть начали.
— Что ж, каждый свою пользу блюдет.
— Может, и иначе было. Рассчитали турки, что без воды нашим не устоять, а о воде никто и не подумал. Лазутчики ихние им и донесли.
— И они тянуть стали.
— Полагаю, что так. Только пришлось князю Василию Васильевичу переговорам конец положить да в обратный путь собираться. Да сказывают, он и не жалел вовсе. Больно жажды напугался.
— За испугом у Голицына дело не станет. Нет причины, сам придумает.
— Вот теперь великая государыня и думает, как дорогих гостей в первопрестольной принимать, чтоб без ущербу для чести государственной было.
— Какая уж тут честь! Наградит всех непомерно, и дело с концом.
— Да есть, государыня-царевна, и еще одна загвоздка. С рекой Амуром.
— Там-то что стряслось?
— Ввечеру посланец от Головина примчался, сколько коней в дороге дальней загнал. Сам еле жив остался. Пришлось Головину[130] в Нерчинске мир с Китаем подписывать.[131]
— Что ж тут плохого?
— Как посмотреть.
— Знаю, китайцы там разбушевались, того гляди, войною могли на нас пойти.
— Вот потому Головин и отдал им все, что казаки завоевали, все до последней пяди.
— О чем ты говоришь, Федор Леонтьевич?
— Об Амуре-реке, матушка царевна. Отдал Головин китайцам оба его берега, будто наших там и не бывало. Нерчинский тракт это называется. Одно утешение, от столицы далеки земли приамурские. А жаль, больно жаль!
— Эх, Софья Алексеевна, Софья Алексеевна, досталися тебе помощнички — в дурном сне не приснятся. Ладно, Федор Леонтьевич, ты поменьше болтай, а я к государыне пойду. Оно и понятно, как нехорошо у нее на душе теперь.
— Петрушенька, сынок, что ж теперь будет-то? Какая судьба нас ждет? Чего из Преображенского, как на пожар, сорвалися? Не на погибель ли свою? Может, кто тебя нарочно из Москвы-то вызвал?
— Матушка, царица Наталья Кирилловна, не тревожься, родная. Ничего худого с нами не будет. Только бы до Троицы добраться, за стенами ее неприступными укрыться.
— Почем знаешь, Петр Алексеевич? В Москве-то кто тебя известил?
— Стрельцы, маменька.
— Ой, не верю я им, непутевым. Обманщики они, Петруша, все как есть обманщики.
— Не все, маменька. Думаешь, всем правление Софьи Алексеевны по душе пришлось. Многие от нее избавиться хотят. Не знают, с чего начинать.
— И ты веришь? Неужли веришь, Петрушенька! Чем она для бояр-то плоха? Каждого уважит, каждого не по чину да заслугам наградит, слов ласковых три короба наговорит. Что им ее на тебя менять, сыночек.
— Однако видишь, как Федька Шакловитый к стрельцам в Кремль явился, зачал их мутить, чтоб государыней объявили, нашлись и такие, что не поленились до Преображенского добраться, меня упредить.
— Ахти мне! Государыней! Ее-то! Как только Бог грехам терпит: девку царицей, да еще, поди, и с супругом невенчанным, с князем Василием Васильевичем.
— Что невенчанный — дело нехитрое. Позвал попа да окрутил — вот тебе и законный супруг.
— Что ты, сыночек, такое говоришь! Жена ведь у него!
— Жену в монастырь, под клобук — велико ли дело.
— Да где ты вольности такой набрался, Петр Алексеевич, все законы Божеские да человеческие попирать! Ну, а как мы одни у Троицы-то окажемся? Пришлет за нами Софья Алексеевна верных стрельцов, и дело с концом. Ой, горюшко ты мое, горе! Помнишь ли, как нам остатним разом вместе с царевной по этой же дороге из Москвы бежать пришлось? В Воздвиженском дворце тогда задержалися. Тут Софья Алексеевна бунтовщиков и порешила, к Троице не пошла. Может, и нам так, а, Петрушенька? До Троицы вон еще сколько, а царица Евдокеюшка у нас в тягости — куда ее дальше трясти.
— Ничего, выдюжит молодая царица. Она у нас крепкая. К Троице и преосвященный приехать обещал.
— Кир-Иоаким? Да быть того не может! Не ошибся ли ты, Петрушенька? Чтоб сам патриарх и с нами?
— А он и так, маменька, к правительнице не больно склонен. Вот и тут сразу гонца прислал, что за мной поспешать будет.
— И ты веришь, Петр Алексеевич?
— Чего ж не верить. Какой ему расчет был гонца посылать да меня упреждать. Отошел бы от наших с Софьей Алексеевной дел в сторонку и отмолчался. Ан нет, не захотел. Иноземцы тоже вместе с генералом Гордоном[132] к Троице направляются.
— А этим-то что за корысть, Петруша, в чужую свару лезть? Им бы только деньги.
— Маменька, да ведь деньги они только от меня и получат. Софья своими людьми обойдется. Им ни в жисть не поверит. Вот они и рассуждают: жить на Москве привольно, уезжать домой охоты нет, значит, надобно царя Петра Алексеевича поддерживать.
— Тебя послушать, Петруша, таково-то все ладно устраивается, лучше и не нужно.
— Так и будет, матушка. Только не огорчайся, родимая, и сестрицу Наталью Алексеевну не расстраивай. Только вы две на всем белом свете у меня и есть.
— Не греши, не греши, Петруша. А жена? А царица наша молодая? Да еще с прибылью.
— Жена тоже. А вы мне дороже, маменька, куда дороже.
— Хорошо-то как всенощную служили в Донском! Как в раю побывала. А сад какой у иноков. Цветов море разливанное.
— Не о том говоришь, государыня-правительница, не о том, Софья Алексеевна. Что с Петром Алексеевичем делать-то думаешь? Вернуть его в Москву надо, всенепременно вернуть.
— Сама знаю, да не откликается он, проклятый. Скольких гонцов, сама знаешь, к Троице посылала. Одни с отказом ворочались, святейший патриарх и вовсе остаться у смутьяна пожелал. Сослался, будто стрельцы здесь заговор устраивали.
— Перестарался Федька Шакловитый.
— Перестарался, да теперь-то нечего делать. Снявши голову, по волосам не плачут.
— Ни к чему ты, сестрица, пословицу эту привела.
— А все едино: чему быть, того не миновать. Князь Василий Васильевич сам вызывался к Троице ехать, с Петром Алексеевичем толковать.
— Только там его и не хватало. Петр Алексеевич бы с ним враз расправился. Сказывали, больно
