голландские. Решетки кругом точеные да резные красками писаны.
— А Петр Алексеевич в каком платье — в русском аль иноземном? Все грозится, что с немецким кафтаном николи не расстанется, никто, мол, его не заставит.
— Ой, что ты, Марфушка, в русском, да еще каком богатом, как покойный государь-братец Федор Алексеевич любил. Только Петр Алексеевич-то повыше ростом, в плечах пошире и шаги у него большущие. Наш Иоанн Алексеевич еле поспевал за ним. Иной раз так задыхался, страх смотреть.
— Да уж где царю истинному с мужиком равняться.
— А как, Марфушка, теперь с собором-то церковным будет? Преосвященный сказывал, будет с папежниками и латинистами борьбу вести. Ни в чем им уступки не сделает.
— Оттого и заторопился, чтобы Петр Алексеевич сведом его условиям был. Если Нарышкин первое слово скажет, отменить непросто будет.
— А правда ли, толкуют, без патриарха не одержать бы Петру Алексеевичу победы над правительницей?
— Проторил ему святейший дорожку, что и говорить. Думает, при молодом государе легче будет волю свою творить.
— Думаешь, сестрица, не будет?
— Так кто его знает, Петра Алексеевича-то. Молод. Несмышлен. На первых порах не иначе матушка его с родными своими распоряжаться станет.
— Родила, родила Авдотья! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Ты послушай только, царевна матушка Марфа Алексеевна, — принесла царица Авдотья Федоровна Нарышкиным сынка.
— Здоров ли?
— Куда здоровее. Как заорал, повитуха чуть из рук его не упустила. Да преогромный какой! Видать, в родителя пойдет.
— Вот как оно счастье-то Нарышкиным косяком пошло. Поди, Петр Алексеевич ног под собой от радости не чует.
— Где там! Его еле в Преображенском сыскали — со своими робятами потешными балует.
— Позже примчался — и так может быть.
— И позже не примчался. Так и сказал, мне, мол, сынок на целую жизнь, чего спешить с ним свидеться. Никуда, мол, не денется. Ему бабы сейчас меня важнее.
— Вот, значит, как. А имя-то, имя для младенца выбрали?
— Тут уж бабка постаралася. По деду, сказала, нарекать будем, по покойному государю Алексею Михайловичу.
— Дескать, она одна государя помнит, одна о памяти его во всем дворце хлопочет.
— Так выходит, царевна. Да что ты хочешь, сколько она праздника своего ждала. Состарилась, с лица спала.
— Что ж, ее время наступило. Пока ее время.
— Вот и привел Господь свидеться, Софья Алексеевна, да в монастырских стенах. Видно, отвернулся от нас Всевышний, не внял молитвам бабьим.
— Узнала что, царевна-сестрица? Что с нашими, Марфа?
— Узнать узнала, да не знаю, как и сказать тебе, Софьюшка. Одна новость другой горше. Может, Бог с ними? Ничем ты теперь никому не поможешь, только душу себе бередить будешь.
— Нет, Марфа Алексеевна, мне каждая новость нужна. Запомнить ее хочу. Крепко запомнить. Может, еще удастся с недругами да обидчиками нашими счеты свести. Говори, сестра!
— Федька Шакловитый на допросах всех оговорил. Что было, чего не было, все наплел.
— О князе? Что о нем?
— Почем мне знать. Об одном известилась, новое наказание Голицыну назначено. Из Каргополя в Яренск ехать ему указано.
— Яренск? Города такого не слыхала.
— Кто бы знал! От Вологды верстах в семистах, на реке на Вычегде. Стольник Скрябин там с князем оказался. Так он Тимофею Стрешневу вот что отписал: «А в Яренск, государь, приехал генваря в 6 числе совсем в целости; а езда, государь, моя такая была: лучше бы я, государь, болезнию какою лежал, или в полону был, а нежели бы, государь, в таком мучении один день был… А городишко, государь, здесь самое убогое: всего и с целовальниками, и с подьячими, и с приставом 30 дворишков. А уездные, государь, люди в городе мало бывают. Именно, государь, нигде такого мучения нет, как бедный ныне я мучаюсь». Хотела ты правды, Софья Алексеевна, вот она вся перед тобою. Ничего не скрыла, не переиначила. И там люди живут, а уж как — иное дело.
— За что? За что князя так? Что Федька соврал?
— Сказал будто о тебе да князе. Подробности разные.
— Холоп проклятый! Мне-то все едино, а Васеньке…
— Перестань ты все о нем да о нем, Софьюшка. Будущее из головы не выкинула, так о всех и знать надобно.
— Что там еще, Господи?
— Сильвестра Медведева изловили. В Дорогобуже достали и к Троице привезли. Слыхала, поди, весь сыск по делу Шакловитого в монастыре ведут. Там и с Сильвестра сан иноческий сняли, пытали да к смертной казни приговорили.
— Как к казни? За какие такие вины особенные?
— Молчал да на своем стоял. Ересиархом назвали и после суда, до пролития крови, в твердое хранило монастырское поместили. Может, помилуют. Может, новые пытки измыслят — ради покаянного отречения от ереси. Ты ведь сама ему «Книгу о манне хлеба животного» написать велела. Вот за нее и казнят.
— А князя Василия Васильевича, выходит, слава тебе, Господи, только в ссылку направляют.
— Предал тебя, государыня-правительница, оттого живот и сохраняют.
