— Видишь, только правительницей, а царевна себя возомнила государыней. Венчаться на царство похотела.
— Похотела аль венчалась? Откуда ты, владыко, о хотении ее знать можешь. От заплечных дел мастеров? Так людишек измордовали, что те не то что на царевну — на родителей родных всклепать готовы.
— Не скажи, не скажи, Марфа Алексеевна. Какой уж тут поклеп в предсмертный час!
— А когда ж и быть поклепу, как не перед смертью? Все человека мысль не оставляет, что ложью, палачам угодной, жизнь себе купит. Хоть в темнице, хоть на Мезени.
— Чего это ты, царевна, Мезень-то помянула? Весточка оттуда какая пришла?
— Могу и Яренск, и Каргополь, и Пинегу помянуть. Меня, владыко, учителя преотличнейшие учили. Землю нашу знаю.
— Да нет, я про Мезень.
— Разве не там воспитатель царицы Натальи Кирилловны томится в ссылке, едва заживо не сгнил?
— Так ведь Артамона Матвеева давненько уж в живых нет, а ты Мезень…
— Отца нет, сын остался — Андрей Артамонович, владыко.
— Не хочешь, не хочешь ты, царевна, со мной как с отцом духовным говорить. Грех это, Марфа Алексеевна.
— Так у меня духовник свой есть, владыко. А что касаемо греха, то нет большего, чем исповеднику тайну исповеди нарушать. Ради мирских властей. Ради кесарских сребреников.
— Торопишься, государыня-царевна. Потолковать с тобой хотела, Марфа Алексеевна.
— А есть о чем, царица Наталья Кирилловна?
— Есть, есть, матушка. Чегой-то ты строить ничего не принимаешься? Гляди-ко, все царевны кругом за дело взялися. Коли денег нет, я государя Петра Алексеевича попрошу. Он поможет. По- родственному.
— Сам сказал, царица?
— Сам и осведомиться велел, чего не видать тебя. Петруша толковал, что тебя с Софьей- разбойницей не мешает. Софья — одно, ты, царевна, другое.
— Ишь, милостивец наш какой.
— Верно сказала, если Петра Алексеевича как следует попросить, николи милостью не обойдет. Вот и проси, проси, Марфа Алексеевна.
— Да мне никакой милости не надобно. У меня на все свои права есть.
— Есть-то, может, и есть, а как их взять. Все в руце государевой.
— Чтой-то ты, царица, одного сыночка своего на престоле видишь. Там ведь и старший его братец сидит.
— Иванушка-то? Да он ни к каким делам интересу не имеет, и слава Тебе, Господи. Он тихо живет себе поживает, и Петруша с ним забот не имеет. Иной раз даже скажет: занялся бы ты чем, Иванушка. А тот головкой только качает да усмехается. Мол, ты уж без меня, братец, без меня. Добрая душа, сестрицам своим не в пример.
— Вам бы только таких, царица.
— А каких еще? Вот, сама гляди, в Высокопетровском монастыре забот сколько. Боголюбский соборный храм скончали, за колокольню над Святыми вратами приниматься надо. Хочу, чтоб церковь Покрова в ней была.
— Полюбился тебе, Наталья Кирилловна, этот монастырь.
— Тебе, Марфа Алексеевна, с сестрицами Новодевичий, а мне поскромнее, зато и к Кремлю поближе. Все по моей мысли станется, другой Кремль будет.
— Опять Кремль? Один не достроили, до другого черед дошел.
— О чем это ты, царевна? О каком другом?
— Да нет, царица, подумалось просто.
— А чтоб по-новому дворцы кремлевские да обители московские изукрасить, Петруша у Тайницких ворот повелел завод стеклянный заложить. Мастер Якушка Романов строить взялся. Вот только мастеров стеклянного дела в Москве нету. Так государь Петр Алексеевич с Украины, от гетмана Мазепы выписать их обещался. Вот и ты бы, Марфа Алексеевна, за дело принялась, нас бы с Петрушей успокоила.
— Не пойму тебя, царица. Как успокоила?
— Что от помыслов злых отступилася. Человек, который гнездо свое устраивает, ничего замышлять не станет.
— Разочли, значит. Так я больше книжками занимаюсь, Наталья Кирилловна.
— Так то смолоду было, а теперь в твои-то годы какие книжки. Разве что Священное Писание читать, да не знаю, до него ты охотница ли.
— По сыну судишь, царица.
— Так и есть, царевна. Сынку моему никакие школы не нужны. Сам все науки, коли потребуется, превзойдет.
— Решила царица Авдотья Федоровна что ни год супруга своего сынками радовать.
— Радовать? С чего ты взяла, государыня-царевна Марфа Алексеевна? Кажись, вся Москва уже осведомлена, не нужна царица Петру Алексеевичу, даром не нужна. Да и родительница его в том представлении поддерживает.
— Сплетни это все, Фекла.
— Тебе что ни скажи, сплетни. А откуда сплетни-то берутся, как полагаешь? Может, людишки чего и приукрасят, чего от себя добавят — не больше. Да с Петром Алексеевичем и добавлять нечего. Москва только дивится. Зазнобу себе сыскал да с ней и не кроется. Вот как!
— Зазнобу? Во дворце, что ли?
— Господь с тобой, царевна. В каком дворце — в слободе Немецкой. Петр Алексеевич туда на пропой души ездить зачал, а девка-то возьми и подвернись. Анной называется.
— Чья дочь?
— А кто его знает. Точно не скажу. Родитель то ли вином торгует, то ли золотых дел мастер.
— Первое вернее. Поди, мастера для прикрытия стыдобушки придумали.
— А Петру Алексеевичу и горя мало. Что ни день, к Монсам на пирог. Принимают его, известно, угощают. А там и в гостях с ней встречается. Чудно сказать, танцам ляцким обучаться принялся, чтоб со своей любезной на людях кружиться.
— Царица Наталья знает?
— Как не знать! Неужто бы не донесли.
— И что?
— А ничего. То есть ругать-то сынка принимается. Честит да стыдит, а он ни в какую. Царица Евдокия ревмя ревет. Брюхатая последним сынком ходила, так опухла от слез вся. Не поверишь, царевна,
