было мудрым компромиссом: шоколад пить можно, но только горький, без добавления ванили, таким образом достигается золотая середина между наслаждением, умеренностью и воздержанием.
Тем временем академики, насладившись шоколадом, вновь соединились в группы для ученых разговоров. Вокруг отдельных ораторов или двух спорщиков, занятых словесным поединком, начали собираться маленькие группки слегка уставших слушателей, одни все еще попивали шоколад из своих чашек, другие увлеченно болтали с соседями, третьи весело махали знакомым, В этой пестрой толпе тем не менее легко угадывалась политическая принадлежность: можно было сразу понять, кто здесь на стороне Франции, Испании или Империи, достаточно было посмотреть, где лежали салфетки: справа или слева, какого цвета были чулки и с какой стороны приколот цветок на груди у дамы.
Под предлогом того, что нужно убрать подносы и оставленные на столах и табуретах кувшины, я отошел, чтобы поискать Мелани. Я нашел его, от скуки болтающего с двумя пожилыми дамами, однако все внимание аббата было обращено на происходящее в зале, чтобы не пропустить ни одной мелочи, которая могла бы показаться важной, а то и подозрительной. Заметив меня, он тут же отошел от своих дам и украдкой подал мне знак следовать за ним на свежий воздух.
Солнце припекало еще довольно сильно, но это нас вполне устраивало, так как мы оказались совершенно одни. Я вкратце передал Атто подслушанный разговор насчет плана реформы охраны общественного порядка в Риме.
– Они правы, – заметил он, – римские сбиры продажны, причем потеряли всякий стыд.
В этот момент на балкон вышло несколько высокого ранга прелатов, чтобы понюхать по щепотке табака. Среди них были известные мне лица, имен я, к сожалению, не мог припомнить. Только один из них отчетливо сохранился в моей памяти, и я даже вздрогнул, увидев его. Это был его высокопреосвященство кардинал Албани.
Атто мгновенно оценил ситуацию. Он продолжал разговаривать, но его голос поднялся выше и зазвучал громче.
– Нет никого продажнее сбиров, мой мальчик, – заявил он с особенным ударением, явно обращаясь к только что пришедшим кардиналам.
Его маленькие глазки блеснули, но это могли заметить только те, кто его хорошо знал, и блеск этот означал, что Атто задумал что-то.
– А особенно судьи, – продолжил он, – так как в наше сумасшедшее время, которое все же является младенцем недавнего прошлого – того времени, которое я называю всеобщей республикой слов. Так вот, в наши дни каждый факт считается хорошим или плохим в зависимости от того, как его назвать. И судьи – почетные граждане этой республики, ибо их работа заключается в удовлетворении желания возмездия у тех, кто стал жертвами несправедливости, кто толпами наводняет их приемные. Эти несчастные покидают судей, получив вместо дел кучу слов – слов, из которых и состоит эта республика, что без труда сможет подтвердить ваше высокопреосвященство.
Резкий выпад Атто поверг присутствующих в неприятное смущение. Он обращался одновременно к высокочтимым прелатам и ко мне – низкому плебею. Эта дерзость, и без того достаточно серьезная и неслыханная, усугублялась бунтарским содержанием его речи, которая прозвучала почти как вызов.
– Будущее мира находится в руках судей, – снова заговорил Атто, – потому что если человек платит мало, как сегодня, то тогда торжествует закон, который сам по себе пуст. По этой причине, подобно безумию, закон может заполнить любое пространство, которое ему предоставят. Человек, прочитавший в газете о том, что «судьи взяли под стражу подозреваемого мошенника Соундсо», сразу же подумает: вот, мол, добро победило зло, так как судьи называются судьями, а газета называет подозреваемого мошенником. Таким образом, подозреваемому нанесен смертельный удар еще до судебного процесса, поскольку репутация имеет обыкновение сохраняться надолго, и репутация запускает стрелу, которую ей подложили в колчан, дальше, не замечая, каким ядом она пропитана. Ведь никто никогда не скажет, что судьи часто лгут или злоупотребляют нашим доверием, что они марионетки, петрушки, куклы, созданные из пустоты, что их используют для обмана и манипуляции общественным мнением.
Я посмотрел на присутствующих. Кардиналы, которым пришлось слушать эту отчаянную тираду Атто, от возмущения побелели. Этот вечер был посвящен умным диспутам, а не бунтарским речам.
– Однако как я уже говорил, – продолжил Мелани, – всеобщая республика слов хоть и населена марионетками и петрушками, но построена на фундаменте, который подобен твердыне крепостных стен Трои, и фундамент этот – справедливость, правда, здоровье, безопасность… Каждый такой камень по отдельности – целый колосс, который незыблем, его нельзя сдвинуть с места, ведь власть слов неприкосновенна в наше время, Если кто-то воспротивится очевидной правде и справедливости, того тут же назовут лжецом и нечестным. Кто пойдет против здоровья, будет заклеймен как отравитель, кто же действует против безопасности, становится бунтарем. А если попытаться убедить других – многих других – в том, что часто (и еще как часто!) за этими словами скрывается нечто противоположное, то получится так, словно вы хотите снести эти стены или перенести их на тысячи миль отсюда. Лучше всего, конечно, закрыть глаза и делать так, как с давних пор делают те, кто вершит судьбами людей, – правители и их тайные советники: уж слишком хорошо они знакомы с подлым колесом фортуны. И они пытаются управлять им, чтобы судьи, сбиры и другие марионетки этой уродливой республики слов оставались их рабами и служили у них палачами. Пока однажды их самих не повесят по приказу судьи.
– Аббат Мелани, вы бросаете вызов судьбе.
Это был Албани. Как и в предыдущий вечер, секретарь по грамотам Его Святейшества с предостережением обратился к Атто.
– Я не бросаю вызов ничему и никому, – дружеским тоном ответил Атто. – Я лишь немного поразмышлял о…
– Вы находитесь здесь, чтобы провоцировать людей, волновать и смущать умы! Вы призываете к волнению, призываете не верить судьям и не повиноваться сбирам. Я слышал это достаточно хорошо.
Волновать? Напротив, ваше высокопреосвященство. Будучи французским подданным…
– To, что вы находитесь на стороне его величества французского короля, очень хорошо, об этом уже знают все, – снова прервал его Албани. – Но вам нельзя заходить слишком далеко. Папская земля не может принадлежать той или другой власти. Святой город является приютом для всех верующих, он открыт для всех людей добрых намерений.
Все это было произнесено тоном, не терпящим возражений.
– Я склоняюсь перед вашим высокопреосвященством, – только и смог ответить Атто, действительно склонился в поклоне и сделал шаг вперед, чтобы поцеловать руку.
Но, показывая свое неодобрение, Албани не заметил поклона Атто (или не хотел заметить), он резко повернулся к сопровождающим его кардиналам и прокомментировал происходящее:
– Это просто невероятно! Прийти сюда, в дом кардинала, государственного секретаря, и пропагандировать Францию, распространять такие идеи!.. – возмущенно воскликнул он.
Таким образом Атто поклонился спине Албани. Один из «друзей» аббата заметил это и злорадно усмехнулся. Это было унизительно и выглядело смешно.
Через несколько минут Мелани уже вернулся в зал, я – следом за ним, стараясь не попасться никому на глаза. Ведь я тоже присутствовал при его пылкой речи. Она могла показаться кому-то вспышкой вздорного человека. Я стал случайным свидетелем сей сцены. Но нам нельзя переигрывать: нельзя допустить, чтобы пошли слухи о том, будто бы я нахожусь на службе у аббата, – в таком случае подозрение распространится и на меня. Я хотел защитить не его интересы, а свои. Что, если кардинал Спада посчитает меня одним из подстрекателей? Я рискую оказаться выброшенным на улицу.
Сохраняя небольшую дистанцию, мы прошли через зал, где было полно гостей. Мелани подал мне знак следовать за ним в его комнаты на верхнем этаже.
– Ну что, ты понял, как функционирует республика слов? – снова начал он, словно не прерывал своей речи.
– Но, синьор Атто…
– Ты сомневаешься, я понимаю Ты хочешь сказать мне если это правда, то как тогда вы и другие можете знать, что сбирам нельзя доверять, что судьи иногда продаются и служат другим?
