недоверчивость и перестал быть просто псом-компаньоном. Просто эмоциональной поддержкой. Просто темой для разговора. В тот момент Вторник стал моим другом.
Глава 20
ЛЕТНИЕ ДЕНЬКИ
Как только решишься надеяться, все становится осуществимым.
К лету 2009 года у меня создалось ощущение, что все налаживается. Али, мой бывший переводчик из Аль-Валида, прилетел из Иордании в Америку и поселился в Нью-Джерси. Он никак не мог найти работу, двухкомнатная квартира была слишком тесна для его семьи, он должен был заплатить правительству Соединенных Штатов за перелет в Америку, но он хотя бы был в безопасности. Настолько, насколько это возможно в самых урбанистических районах северного Нью-Джерси.
Состояние моего здоровья улучшалось. У меня были отличный терапевт и лечащий врач, а новейший курс лекарств — более двадцати препаратов от всех моих расстройств, начиная с тревоги и заканчивая слизистым колитом (моя пищеварительная система так и не восстановилась после Аль-Валида), — действовал так, как и положено.
Лечение ветеранов заметно улучшилось к лету 2009 года. Администрация Обамы значительно увеличила бюджет УДВ, что в итоге позволило обеспечить этим людям более последовательный (хотя часто все равно недостаточный) уход. Травматическое повреждение мозга — вроде того, что я получил в Аль- Валиде, — стало обсуждаться в СМИ, когда появились доказательства, что у футболистов контузии вызывали длительную тревогу, стресс и депрессию — почти те же симптомы, что и у меня. В то же время нация и особенно армия стали серьезно относиться к ПТСР. Хотя многие все еще отрицали губительность этого расстройства и на всех уровнях военной иерархии были командующие, которые плохо обращались со страдающими ПТСР, но большинство уже понимало, что война, насилие и постоянное ожидание смерти наносят психологические травмы, и их нельзя оставлять без внимания. Лечиться от ПТСР стало более доступно и несколько менее позорно даже среди офицеров и военнослужащих. Если бы я получил повреждения в 2008 году, а не в 2003-м, ход моего лечения и даже моей жизни почти наверняка изменился бы — и в лучшую сторону.
Но перед нацией стояло еще много нерешенных задач, и я никому не позволил бы забыть об этом.
С мая по июль десять моих статей были опубликованы в многочисленных местах проведения мероприятий, что заставило США не расслабляться в вопросах Ирака и здоровья ветеранов этой войны.
А как же зверства, которые до сих пор приказывают совершать американским солдатам в Ираке (писал я в «Хартфорд Курант»): от стрельбы по зданиям с целью вызвать ответный огонь и потом прицельно снимать противников и до частых обысков в домах без весомой на то причины?
А как же такие, как младший сержант и армейский следователь Алисса Петерсон, покончившая с собой в сентябре 2003 года после того, как ей объявили выговор за проявление «сочувствия» к заключенным и отказ их пытать? Ее слова, переданные в официальном рапорте о смерти, так и звучат в ушах: «Она сказала, что не знает, как можно сочетать в себе двух разных людей… (Она) не могла в клетке быть одним человеком, а за колючей проволокой — другим».
А тысячи получивших травмы ветеранов, которых дискриминируют при найме в период жуткого кризиса? Работодатели, видите ли, считают, что курс терапии от ПТСР отнимает слишком много времени — или что ветеран, раненный в бою, — это тикающая бомба с часовым механизмом, которая в любой момент может взорваться.
А то, что, по данным корпорации RAND, из 300 000 ветеранов, страдающих ПТСР (из 800 тысяч военных, не меньше двух сроков отслуживших в Ираке и Афганистане), меньше половины обращается за лечением?
А количество самоубийств среди ветеранов, которое и так было ошеломляюще высоко, но национальной проблемой стало лишь в 2010 году, когда число самоубийств в месяц превысило число погибших в бою?
Но даже не принимая в расчет моих статей, моя правозащитная деятельность становилась все активнее. Весной и летом того года сенатор Франкен, представивший свой законопроект об экспериментальном подборе собак-компаньонов для ветеранов, получивших ранения в Ираке и Афганистане, часто упоминал о своей встрече со Вторником на инаугурации Обамы. Он даже говорил о нас в Сенате, и таким образом наши имена попали в официальный бюллетень Конгресса. Такая известность привела к появлению статей в общенациональных СМИ и к приглашениям на благотворительные мероприятия, в результате чего я вскоре завел связи с несколькими организациями, которые предоставляли средства для инвалидов, прежде всего с Бруклинским центром независимости инвалидов (BCID) и Гарлемским независимым жилым центром (HILC). Я был настолько впечатлен, что начал работать с ними над более широкими проблемами комфортности и принятия инвалидов в обществе. Люди там работали добрые и понимающие. Теперь, оглядываясь назад, я вижу в них большую семью, которую искал с того момента, как ушел из армии. Возможно, они не понимали, что я пережил в Ираке, но понимали мои трудности, потому что и сами прошли через подобное.
Кульминация всех этих событий — по крайней мере психологическая — пришлась на 23 июля 2009 года, когда законопроект сенатора Франкена «Закон о собаках-помощниках для ветеранов» был вынесен на обсуждение в Конгрессе. Вскоре законопроект был утвержден, и это была значительная победа, наполнившая меня надеждой и гордостью не только потому, что вдохновителем был Вторник, но потому, что я знал, насколько сильно собака-компаньон меняет жизнь. В марте мы со Вторником были почетными гостями на благотворительном мероприятии в Сохо «Галерея удивительных животных» («Animazing Gallery»), где мы повысили степень осведомленности общественности о собаках-помощниках и собрали пожертвования для получивших ранения. После этого в статье для «Хаффингтон Пост» я выразил свои чувства по поводу утверждения законопроекта сенатора Франкена. Назывался материал «Для ветеранов счастье — это теплый щенок».
Но нельзя сказать, что в Сансет-Парке жизнь была легкой. Недавно мы со Вторником после двухлетнего расставания вернулись туда, чтобы встретиться с моим прежним домовладельцем Майком Чангом и его французским бульдогом Веллингтоном, и после часовой поездки на метро меня охватила такая тревога, что меня чуть не вырвало. Я работал над этой книгой, и мне нужно было освежить воспоминания, чтобы написать, — иначе я развернулся бы и уехал домой. В каждом квартале было заведение, с которым были связаны неприятные эпизоды, а в одном из них произошел такой вопиющий случай, что одна только мысль об этом полностью погрузила меня в прошлое, и я «отключился» — не помню последние пять минут до дома. Пока я блуждал в воспоминаниях, исполнительный Вторник довел меня до нашего квартала. Слава богу, в прежнем нашем доме я чувствовал себя в безопасности. Майк был такой же жизнерадостный и гостеприимный, как всегда, а Вторник и Велли начали с того же места, где прервались в прошлый раз, врезались друг в друга на полной скорости и бешено забегали вверх-вниз по лестнице. Через двадцать минут они тяжело дышали на полу лестничной площадки, Велли лежал на Вторнике пузом кверху, как дошкольник в обмороке, а мы с Майком хохотали, совсем как раньше.
Но когда мы ушли, у меня появилось мрачное предчувствие, которое я могу сравнить только с приступом клаустрофобии (и это притом, что мы со Вторником вышли с тесной лестничной площадки на открытое пространство). Я свернул со своего маршрута и прохромал четыре квартала до единственного буфета, где мне было спокойно, но там меня не вспомнили и кассир сказал:
— С собаками нельзя.
Я объяснил свою ситуацию, и после долгих колебаний с очевидной неохотой он принял мой заказ. Но когда он ушел, чтобы сделать мне сэндвич, в буфет заглянула женщина и начала возмущаться, поэтому
