другой служащий повернулся ко мне и сказал:
— Послушайте, сэр, сюда с собаками нельзя.
— Это собака-помощник.
— Ой. Извините.
Мне подали сэндвич, но следующие двадцать минут я сидел, сгорбившись над столом и бормоча себе под нос, и работники буфета боязливо смотрели на меня и мечтали, чтобы я поскорее убрался. Вторник знал, что нужно все время оставаться рядом (намного проще, когда он не привлекает к себе внимание), но все это время пес глядел на меня с сочувствием в глазах. Нет, для меня жизнь в Сансет-Парке не была простой. Вовсе нет.
Но были и хорошие воспоминания, даже чудесные, ведь там мне открылись перспективы, особенно после появления Вторника. Мы вступили в новую фазу наших отношений: мы одновременно были ветераном-инвалидом и его помощником, и мужчиной и его псом.
Помню то утро, когда я впервые взял Вторника на собачью площадку в Сансет-Парк. Сансет-Парк — это большой зеленый участок в пятнадцати кварталах от нашей квартиры (именно отсюда и пошло название нашего района). Собак разрешалось спускать с поводка только в утренние часы, поэтому мы поднялись рано и отправились в особенную поездку. Когда Вторник услышал лай, я заметил, как пес навострил ушки, но решил разыграть его и прошел мимо первого входа. После недолгих колебаний Вторник, громко вздохнув, проигнорировал звук и сосредоточился на тротуаре перед собой. Когда я повернул ко второму входу, он прекратил строить из себя паиньку и чуть ли не потащил меня — «Спокойно, Вторник!» — вверх по короткой лестнице.
Сансет-Парк — это возвышающийся над улицей холм с высокой стеной в основании. Только добравшись до верха лестницы, мы увидели на холме собак, бегающих и резвящихся, и их хозяев, маленькими группками стоящих на верхушке. Бетонная тропинка не была крутой, но человеку с тростью идти по ней достаточно долго, и Вторник отошел от меня на всю длину поводка и тянул за собой, ускоряя шаг.
На верхушке я остановился перевести дух. Сансет-Парк не входит в число самых живописных парков Нью-Йорка: по большей части это трава и скамейки, скрещения бетонных дорожек, молодые деревья и урны, — но зато вид с вершины холма один из лучших в городе. За белым небоскребом и тремя насекомоподобными погрузочными кранами в Бруклинском порту видна смотрящая вдаль, на море, 50- метровая статуя Свободы посреди Нью-Йоркской бухты, а перед ней почти различимый паром «Статен- Айленд Ферри», темное пятнышко в сияющей воде, и белый кильватер, подталкивающий его вперед, к блестящим прямоугольникам и серым теням южного Манхэттена. Потом взгляд цепляется за опоры Бруклинского моста, опутанные кабелями, и скользит дальше, к центральной части города, ко всей южной половине острова, который кажется не больше полутора метров в длину и пятнадцати сантиметров в высоту там, где Эмпайр-стейт-билдинг прокалывает горизонт. Это идеальный образ моей тогдашней жизни. Я был частью Нью-Йорка, но смотрел на него с расстояния. Я понял, что это вопрос времени, и вскоре я снова окунусь в жизнь. Может, поэтому в то утро Манхэттен был прекрасен, как никогда.
Конечно же. Вторник этого не заметил. Не знаю, могут ли собаки видеть на таком расстоянии (Манхэттен был по меньшей мере в трех километрах от нас), но даже если ретривер и мог все это разглядеть, пейзаж его не интересовал. В то утро пес просто стоял и смотрел на меня, ожидая моего следующего шага. Когда я наклонился и расстегнул его жилет, ретривер завилял хвостом и стал нетерпеливо топтаться на месте.
До этого утра я снимал с него жилет только в квартире или после полуночи, когда я хромал с ним мимо темных домов в Рэйнбоу-Парк. Но такое с ним было впервые: яркое солнце, вокруг люди и другие собаки. Расстегивая вторую пряжку, я коснулся его бока и почувствовал дрожь. Я знал: Вторник готов. Возможно, я упоминал: я двигаюсь довольно медленно. Я всегда был методичным человеком. В армии говорят: «Медленно — значит гладко, а гладко — значит быстро».
Я люблю все делать правильно с первого раза. В конце концов второй попытки может и не быть. При всех моих физических повреждениях я стал даже аккуратнее, чем раньше, а может, мне просто требуется больше времени, чтобы соответствовать высоким стандартам, которые я всегда себе задавал.
Когда я снял со Вторника жилет, пес уже трясся в предвкушении. По скорости виляния и положению хвоста видно было, что он готов сорваться с места, но пес оглядел меня на всякий случай, дергая бровями и изучая лицо. Мне не нужно было даже кивать. По моим глазам он видел: я хочу, чтобы он побегал.
— Иди, поиграй!
Чуть только я рот открыл, как Вторник уже стремглав понесся под гору мимо остальных собак так безбашенно, что мне показалось, сейчас он точно грохнется и покатится вниз мохнатым комом. На середине спуска пес притормозил, потом развернулся и помчался обратно, пригнув голову на подъеме, ввинтился в стаю, все-таки врезался и стал валяться с другими псами. Вы когда-нибудь видели, как золотой ретривер, очертя голову, носится солнечным утром? Вы видели восторг на его морде, чистую радость, когда он галопом мчится, кажется, даже быстрее, чем позволяют лапы, а язык свисает до колен? Вы можете представить, каково было Вторнику, который за все три года своей жизни никогда так не бегал?
Я это чувствовал. Волну ликования, исходящую из его души, когда он тормозил с заносом, потом останавливался и припускал в другом направлении, а остальные псы за ним по пятам. Собаки тоже ощущали этот накопленный восторг, и вся стая уже бегала и играла в необузданном веселье. Думаю, другие хозяева тоже все чувствовали, хотя без Вторника я слишком нервничал, чтобы смотреть в их сторону.
Но паники не было. И я не был ошеломлен, хотя ретривера не было рядом со мной впервые за восемь месяцев с того момента, как я взял его. Я как будто переместился. Я такого не ожидал, но когда смотрел, как Вторник скачет и борется с другими собаками, было такое ощущение, будто это я бегаю, прыгаю, делаю то, чего мое тело больше не может.
Через несколько месяцев, в августе 2009 года, в Колумбийском университете наконец утвердили мою просьбу о предоставлении жилья для аспирантов. Я смог бы себе такое позволить, только если б стал делить квартиру с соседом, и это больше года ставило меня в тупик: я чувствовал, что такого не выдержу. Мама предложила мне подать прошение через Отдел услуг для инвалидов, и мне приятно думать, что эта идея показывает: мама начала принимать новые реалии моей жизни. Мои врачи, терапевт, духовник и Лу Пикар из СКВП помогли мне с рекомендациями и документами.
Есть в СКВП что-то особенное. Все организации, дрессирующие собак, обязаны каждый год аккредитовать своих выпускников по программе поведения в обществе. У большинства, как у СКВП, есть система, с помощью которой они поддерживают связь с хозяевами выпускников. Но в СКВП пошли дальше: с ними всегда можно связаться и обратиться за поддержкой. Даже сейчас я звоню им минимум раз в неделю, чтобы спросить совета. Подходит ли такой корм? Как обучить собаку разбираться с этой конкретной проблемой? Что делать с дискриминацией? Почти всегда я разговариваю с самой Лу. Дел у нее по горло: дрессировка собак, подбор компаньона для каждого клиента, и все же с ней всегда можно связаться.
Когда пришло время переезжать в Манхэттен, Лу даже предложила мне свой грузовик. Помогая ей, ее мужу (и еще нескольким добровольцам) грузить мои скудные пожитки, я был уверен, что для нас со Вторником наступают перемены к лучшему. Мы ехали по скоростной автостраде Бруклин-Куинс, ретривер высунул голову из окна, его большие уши развевались, и мою прошлую жизнь вместе с частью злости и разочарования уносило ветром. Позади были два года борьбы, подумал я, и сейчас наконец начнется моя настоящая жизнь после войны.
Глава 21
КРАХ И ВЫЧЕСЫВАНИЕ
Я прохожу спокойно, глазастый, обутый в ботинки. Гневаюсь и тут же забываю про свой гнев. Я иду через конторы, и ортопедические кабинеты, и дворы, где на проволоке просыхает бельё: рубашки, кальсоны и полотенца, и все они плачут медленными мутными слезами.[18]
