нужна его смелость, чтобы переступить порог, потому что при клаустрофобии и ПТСР первый шаг труднее всего. В течение жутких месяцев после переезда на Манхэттен я дважды планировал отчаянные поездки к родителям в Вашингтон. Мой отец с осени 2007 года сделал поворот кругом. Он изучил ПТСР и, признав свою ошибку, продолжил работать собой и нашими отношениями. Вместо самого строгого он стал моим ярым сторонником. В трудные времена я хотел быть рядом с ним, но мысль о толпах и поездах, разделяющих нас, заставляла меня остановиться перед дверью квартиры. Вторник тащил меня через порог, а когда мы ехали в подземке на вокзал, было уже сравнительно просто. Вторник брал контроль на себя и вез меня шестьсот километров до дома.
И дело не только в том, что он меня понимает, хотя это немаловажно. По одному моему слову Вторник может отвести меня в десяток мест. Он может меня заменять, он — зеркало моего сердца. Той осенью у моих родителей он был как ребенок, совсем потерял голову от радости. Папа, пожалуй, единственный человек, на которого Вторник прыгает. Пес любит подсовывать голову под руку отцу, читать с ним газеты и валяться в его удобном кресле. Этот восторг и уют для меня бесценны. Они напоминают, что я в безопасности. Что эти люди любят меня и, несмотря ни на что, до сих пор заботятся обо мне.
Для меня невероятно важна его общительность, готовность взаимодействовать с миром. Где бы он ни был. Вторник излучает счастье и любовь. Он хочет, чтобы его заметили, и что-то — наверное, глаза, а может, глуповатая улыбка — подбивает людей подойти к нему. После занятий или даже в университетском дворе симпатичные девушки, которых я не знаю, говорят:
— Привет, Вторник!
И улыбаются. Прохожие на улицах машут или останавливаются сказать:
— Какая красивая собака!
Я все еще терпеть не могу ездить в госпиталь УДВ, но даже в худшие мои дни, когда я не хочу никого видеть, аура Вторника и его любовь помогают мне справиться со всем. Он сидит рядом, смотрит на меня, и я знаю: он хочет, чтобы я его обнял. Поэтому я его обнимаю, и зудящие лампочки и грязные стены больше не кажутся такими уж невыносимыми.
В хорошие дни я не чувствую потребности сидеть потише и убраться поскорее — в такие дни я даже подталкиваю пса и головой киваю на сидящего рядом ветерана. Когда Вторник смотрит на тебя, его невинные и шаловливые глаза затягивают. Его практически невозможно игнорировать.
— Хотите погладить его? — спрашиваю я.
Я умею по виду определять состояние, поэтому знаю, когда ветеран хочет, чтобы его не трогали, или когда он совершенно чокнутый (а таких, увы, много — слишком много). На моей памяти не было ни одного случая, когда мужчина или женщина отказывались погладить Вторника. Обычно они задают пару вопросов о нем, а потом говорят:
— Он совсем как мой пес.
Может, это пес, оставшийся дома. Может, дворняга, которую их подразделение подобрало в Дананге или в Талль-Афаре. Может, пес, который был у них в детстве. В любом случае Вторник становится поводом завязать разговор, способом вспомнить о человечном в расчеловечивающей казенной приемной.
Нечасто, но несколько раз я замечал человека, в одиночестве сидящего напротив, и подходил к нему со Вторником. Это всегда ветеран помоложе меня, вроде тех солдат, с которыми мне выпала честь служить. Может, видя таких парней, я вспоминаю, каким и сам был не так давно, как сидел под тусклыми лампочками, силясь дотерпеть, пока не получу новый набор лекарств, и чувствуя себя просто номером, длинным номером, на который всем, по большому счету, наплевать.
— Хочешь поздороваться со Вторником?
Никогда не забуду, как однажды молодой человек поколебался, потом протянул руку и, ни слова не говоря, стал чесать Вторнику спину и лоб. Пес сначала потянулся к нему, но потом подумал и сел. Молодой человек гладил ретривера несколько минут, даже не взглянув на меня. Когда он наконец убрал руку, моя спина затекла и болела, я всем весом опирался на трость.
— Спасибо, — сказал парень, посмотрев вверх.
Потом я почти увидел, как он снова ушел в себя. Может, он думал об отслуженном сроке. Может, о знакомой собаке. Может, о потерянном друге. Не знаю. Шагая через приемную, мы со Вторником понимающе переглянулись, а потом отвернулись, плюхаясь обратно на место. Ни он, ни я не издали ни звука.
Вот она — уверенность. Вот оно — доверие к псу-компаньону и убежденность в его незаменимости. Думаю, такие моменты родились из поцелуя Вторника той весной, из первой прогулки в собачьем парке и из осознания, что после месяцев упорного труда я заслужил его уважение. Забавно, потому что, когда я это говорю, представляю себе маленького Вторника, счастливого щенка в СКВП. Как и он, я не понимал, что чего-то моему сердцу недостает. А потом Вторник заверил меня — так, как может только собака, — что любит меня безоговорочно и всегда будет рядом.
В конце концов эту связь создают мелочи. Убрать камешек, попавший в стопу, в ту же секунду, как пес захромал. Найти ему укромное местечко облегчиться, как только он начнет припадать на задние лапы. Бросать теннисные мячики, перетягивать носок, кусать его за уши, когда мы боремся, хотя рот потом весь в шерсти, — ведь ему так нравятся грубоватые стайные собачьи игры. А Вторник подбирает предмет, как только я его уроню, а потом протягивает мне с нежным взглядом, говорящим: «Держи, приятель. Не наклоняйся, побереги спину».
Только мне станет плохо, ретривер оказывается рядом. Когда я замечаю, что ему некомфортно, я бросаю все и уделяю ему Время Вторника.
Помню, как однажды на моего пса в Сансет-Парке кинулся питбуль. Было обычное утро, мы гуляли с Майком и Велли, и собаки носились друг за другом, как нерешительный защитник за перевозбужденным Эммитом Смитом. Я заметил, как появился питбуль с молодым пуэрториканцем, но не придал этому значения, пока хозяин не упустил поводок, а его пес помчался под гору и вцепился прямо Вторнику в горло.
Я тут же побежал, вонзая трость в землю. Одно дело возня, совсем другое — агрессия, и я достаточно долго наблюдал за Вторником и другими собаками, чтобы понять: это не дружеское приветствие. Питбуль целил моему псу под грудь, рычал и маневрировал, ища возможности впиться в незащищенное горло. Но если этот зверь думал, что Вторник — легкая добыча, он просчитался. Может, мой компаньон отлично выдрессированный и холеный, не вожак, а подчиненный, но он сильный боец. Он стал рычать и сам затеял защитную атаку: оба пса сплелись, метя друг другу в горло и бешено щелкая зубами, и тут я бросил трость, полез в этот клубок и обхватил шею питбуля, чтобы разнять.
Пес вырывался и клацал пастью, но кто-то протянул руку и схватил его ошейник. Питбуль дернулся вперед, потащив хозяина вниз, какой-то миг мы боролись и пихались все втроем, но парень наконец нашел силы и усмирил своего пса. Молодой человек кричал:
— Calma! Calma![20]
Я убрал руку с шеи питбуля. Вторник тихонько подошел ко мне и, тяжело дыша, положил голову на колено.
Я запустил пальцы в густую шерсть под подбородком, ища раны. Моя окровавленная левая рука оставляла красные полосы на золотой шерсти, но на шее и горле я не находил следов укусов. Ощупал морду и уши, потом всю голову. Вторник смотрел на меня, опустив брови. Я знал: у него проходит прилив адреналина, потому что тело пса тряслось, — но в глазах его не было и тени беспокойства. Они нежно глядели на меня, не отрываясь, как будто о своем состоянии пес мог лучше судить, читая выражение моего лица.
— Простите. Perdo?name.[21] Это собака жены.
Я бросил короткий взгляд назад. Кровь была размазана по морде питбуля и капала с руки молодого человека. Я снова вернулся ко Вторнику, ощупывая его тело, приглаживая шерсть и ища укусы. Ничего. Либо питбуль укусил хозяина, либо Вторник крепко тяпнул нападавшего, потому что кровь была не наша.
— Все хорошо, — сказал я Вторнику, гладя и успокаивая его. — Все уже прошло.
Ретривер положил голову мне на ногу. Он дрожал, но я знал: он чувствует себя в безопасности.
— Ты спятил? — послышался голос.
