Думаю, Манхэттен в любом случае не смог бы сразу оправдать мои ожидания. Расселение студентов я представлял себе в виде социальной чашки Петри, где единомышленники собираются в холлах и почти вынуждены заводить друзей и отношения. На деле общежитие для аспирантов Колумбийского университета представляло собой типичный манхэттенский многоквартирник: малогабаритные однокомнатные клетушки с удобствами, и всюду запертые двери. Порой я случайно сталкивался со студентами возле длинного ряда почтовых ящиков в крохотной передней, но, в общем, я с ними больше нигде не встречался. Случаи дискриминации и оскорблений тоже не прекратились: по поводу Вторника вопросы возникали всюду, от закусочной на углу до почты «Кинко» вниз по улице. Мы со Вторником оказались даже более изолированы, чем в Сансет-Парке, где у нас по крайней мере были Майк и Велли.
Кроме того, я не учел, насколько сильно мой разум, все еще борющийся с ПТСР, будет выбит из колеи сменой привычной обстановки. Возможно, в итоге в Манхэттене мне бы понравилось больше и в итоге здесь я почувствовал бы себя спокойнее, но в первые месяцы этот район обрушил на меня массу новых впечатлений, а из-за неуверенности я впадал в тревожное состояние. На новом месте нужно провести рекогносцировку и наблюдение. Какие окна обычно открыты? Какие люди обычно ходят мимо моего дома? Как выглядят продавцы? Кто и когда вывозит мусор? Мне нужно было знать обычное, чтобы замечать необычное, а в таком месте, как Манхэттен, обычное очень запутано. Впервые с того момента, как укрепилась наша со Вторником связь, моя бдительность снова заработала на всю катушку.
По чудовищному совпадению на мой переезд в Манхэттен пришелся крах моей сети поддержки. Конечно, Вторник был ее ключевым звеном, моим бастионом, но были еще и люди, жизненно необходимые мне для продвижения вперед. Мой терапевт, Мишель, ломала меня и собирала заново по кусочкам уже полтора года, она работала со мной за несколько месяцев до того, как я взял Вторника. Она раньше служила во флоте, это женщина с острейшим умом (оказывается, я по какой-то причине не могу делиться своими эмоциональными переживаниями с терапевтами-мужчинами), ей я поверял свои самые глубокие личные тайны и страхи. К сожалению, в конце лета она уехала из страны. Примерно в то же время мой лечащий врач ушел на пенсию. Эта потеря была для меня почти столь же губительна, потому что лечащий врач — это опора пациента в системе госпиталей УДВ. И последнее, но не по значению: мой чудесный психиатр переехала в Калифорнию вместе с семьей. Без этой «троицы», заботящейся о моем здоровье, я никому не мог доверять, мне не с кем стало обсуждать проблемы и некому стало следить за моим состоянием. Без их профессионального одобрения я не мог прийти на прием к специалисту или получить рецепт на лекарство. Вдруг после года отменного ухода я снова стал обивать грязными сапогами пороги бюрократов в госпитале УДВ, встречаться с интернами в качестве временной меры и крутиться во вращающихся дверях «поставщиков медицинских услуг».
На то, чтобы найти постоянного лечащего врача, мне потребовалось два месяца, и чем дальше тянулась волокита, тем беспокойнее и агрессивнее я становился. Такой сложный курс медикаментозного лечения, как у меня, необходимо постоянно корректировать, потому что препараты взаимодействуют. Той осенью мое снотворное, «эмбиен», перестало помогать после года приема. На самом деле я почти уверен, что именно из-за него не мог заснуть, потому что, выпив его, я становился нервным. В первый месяц в Манхэттене я спал не больше двух часов. Другие лекарства подходили к концу, а так как у меня не было врача, который обновлял бы рецепты, я принимал по полтаблетки, чтобы растянуть подольше. Снова начались боль в спине, диарея, головокружение, неприятные воспоминания заполонили мой разум. То ли от недостатка сна, то ли от нехватки лекарств — точно не знаю — я стал галлюцинировать. Ночью смотрел из окна на знаменитую вентиляционную шахту, или искал новости в Интернете, или просто утомленно лежал в кровати с открытыми глазами, впервые с момента появления Вторника размышляя над тем, куда катится моя жизнь.
На этот раз я чувствовал себя иначе, потому что вдобавок к привычным симптомам я ощущал то, чего не испытывал с момента ссоры с отцом, — глубокое разочарование. В армии нас учили не желать неосуществимого. Важно понимать, на что ты способен как личность и что вы можете сделать как группа, и планировать соответственно. Перенапряжение из-за нереалистичных ожиданий может стать роковым — как для командующего, так и для его подразделения.
Переехав в Манхэттен, я не смог обуздать свои надежды. Я решил, что в Сансет-Парке достиг стабильного этапа, а когда не смог сохранить своего уровня комфортности — не то что повысить, как я надеялся! — я пал духом. Я был разочарован своей отчужденностью, постоянной тревогой, неспособностью присоединиться к студенческой жизни. Но еще сильнее я разочаровался в себе. Почему я не могу сдержать этих демонов? Почему не могу забыть о прошлом? Я знал ответ: я серьезно болен, и я ненавидел эту болезнь, так крепко вцепившуюся в меня. Но даже понимая все это, я не мог избавиться от разочарования. Каждый день терзал себя за то, что не соответствовал собственным ожиданиям.
Раньше, когда меня охватывало отчаяние, я звонил отцу Тиму, иезуитскому священнику, который к тому времени стал уже легендой в тайных кругах анонимных алкоголиков и страдающих ПТСР. Ночные звонки в Калифорнию всегда утишали мою тревогу, а его мудрые слова помогали отдалить от себя воспоминания. Но той осенью отец Тим пошел в армию. Я знал, что, став официальным армейским капелланом, он поможет большему количеству солдат и что это, несомненно, его призвание — но после того как отец Тим отбыл в Ирак, а затем в Косово (Восточная Европа), я не мог больше позвонить ему в любое время. Раньше в самые тяжелые периоды мы говорили каждый день. Теперь с ним можно было связаться в течение всего нескольких часов в неделю, и я считал, что в таком жалком состоянии недостоин отнимать у него и без того скудное свободное время.
Так что у меня оставался один Вторник, мой компаньон, моя половинка, мой друг. Я знал, что положение аховое. Это было видно по Вторнику. Он был изможден из-за беспокойства и недосыпа, осанка у него стала не бодрая, а вялая. У пса почти всегда не хватало сил, чтобы держать хвост, и я не раз видел его с опущенной головой — думаю, это он спал стоя. В конце лета впервые начался кашель (возможно, подхватил у собак в Сансет-парке), а осенью простуда переросла в бронхит. Я возил ретривера к ветеринару проколоть антибиотики, но хотя кашель стал послабее, пес все равно еле ноги волочил, а когда думал, что я не смотрю, пристально изучал меня встревоженными глазами.
Нам нужно было что-нибудь: талисман, привычка, чтобы выкарабкаться из этой ямы. К моему удивлению, секрет был в вычесывании. Оно всегда было частью нашего со Вторником ежедневного ритуала. В конце концов это моя обязанность — чтобы пес выглядел на все сто, потому что я беру его с собой туда, куда другим собакам нельзя. Разве мог бы я этого просить, не приложив усилий к тому, чтобы сделать ситуацию максимально комфортной и приятной? Разве вправе я требовать пропустить мою собаку, если она шелудивая? Или даже просто заурядная? Я считал, что если приду в заведение или учреждение с неухоженным псом, то служащие имеют все основания меня выставить. Мой долг, как хозяина собаки- компаньона, в том, чтобы Вторник смотрелся не просто сносно, а был ухоженнее и воспитаннее самого лучшего домашнего любимца.
Но вычесывание в первые месяцы в Манхэттене было куда тщательнее всего, что было раньше. Иногда мы сидели целый час: Вторник у моих ног или на коленях, а я сосредоточенно делаю длинные неторопливые движения щеткой, извлекая податливую красоту из шерсти Вторника. Я всегда начинал со спины, сперва щеткой, а потом пальцами проводил по плечам и вдоль хребта к хвосту, чувствуя жар его тела. Я вычесывал хвост, в том числе нижнюю часть, где длинная шерсть спутывается. Вычесывал лоб, начиная от бровей, а потом между ушами. Мягко держал пса за плечи и сотню раз нежно проводил щеткой по густой шерсти на шее, а Вторник в это время склонялся мне на плечо и закрывал глаза. Потом пес переворачивался на спину, чтобы я мог вычесать под мышками, живот, лапы, плотную шерсть на икрах. Кажется, что это мелочь, но для нас это было как Причастие, торжественная церемония единения, и мы все утро проводили на полу, моя рука гипнотически двигалась вперед-назад, вытягивая колтуны из шерсти.
После каждого похода на улицу у нас тоже был особый ритуал. Конечно, лекции у меня проходили в университете, но в том семестре у нас было несколько групповых проектов, и я должен был встречаться с сокурсниками после занятий, так что, как бы паршиво я себя ни чувствовал, я часто мотался туда-сюда (и это не считая наших походов на собачью площадку в Морнингсайд-Парке в трех кварталах от дома). Вернувшись в квартиру, я несколько минут посвящал уходу за Вторником. Возле двери у меня всегда стоит коробка детских влажных салфеток, и, сняв с ретривера жилет, я всегда вытирал ему лапы. Полезность
