необходимых для удовлетворения хотя бы самых примитивных религиозных и общественных потребностей.
Забота о совместном отправлении богослужения, возникающая у евреев с того самого момента, когда количество религиозно-совершеннолетних (переступивших 13-летний возраст) мужчин, живущих в одной и той же местности, достигает законного «миньона», — эта забота уже с давнего времени вызвала к существованию несколько гласных и негласных молитвенных домов, как в гетто, так и вне его. Не желая отказаться от сектантской розни, существовавшей в черте оседлости, жители гетто распадались на группы и составляли
Смерть была сравнительно редким явлением среди еврейских жителей столицы, но при всей малочисленности населения она все-таки была явлением возможным. Прежде чем появилась попытка устроить особое еврейское кладбище, был период, когда погребение еврейских мертвецов носило характер частного интереса. Родственники, если таковые находились, или знакомые покойника за известную плату получали от священника какого-нибудь кладбища (обыкновенно Драгомиловского) позволение хоронить еврея за кладбищенским валом. Такой способ погребения не мог удовлетворять ни религиозному, ни даже эгоистическому чувству верующего. Ведь кладбище, как и синагога, имеет своей целью объединение в особую группу единоверных членов; ведь кладбище, как и синагога, тоже не может обходиться без местничества — без иерархии рядов, расположенных соответственно достигнутому заслугами или покупкой рангу земного существования. Вследствие отсутствия данных трудно определенно сказать, когда именно возникло специально-еврейское кладбище в Москве. Надгробные памятники не дают насчет этого никакого хронологического материала, а столь распространенные во всех местах черты еврейской оседлости летописи погребальных братств нашли себе в Москве подражание лишь в период, последовавший за упразднением гетто. Есть предание, что в начале 30-х годов умер какой-то еврей, скрывавший при жизни свою веру, но пожелавший после смерти быть погребенным по еврейскому обряду. В своем завещании он будто оставил значительную сумму на покупку особого участка под кладбище и на об-несение его оградою. Жители гетто, внесши для этой цели и свою лепту, привели в исполнение волю завещателя. Не придавая слишком много веры остальным подробностям предания, мы должны, однако, заметить, что указанное в нем приблизительное время основания еврейского кладбища вполне соответствует назревшим потребностям тогдашнего населения столицы, а потому наиболее правдоподобно: это было время, когда после первых рекрутских наборов (по указу 1829 года) еврейские солдаты партиями прибывали во внутренние губернии, и в частности в Москву, где их число росло с каждым годом. Впрочем, каково бы ни было наше отношение к хронологическому указанию предания, во всяком случае, достоверно то, что особое еврейское кладбище существовало в Москве уже в конце 30-х годов [537]. Самый акт погребения, входивший в каждой еврейской общине черты оседлости в обязанность особого братства (Хевре-Кадише), совершался в Москве в период существования гетто путем частного найма в каждом отдельном случае подходящих лиц. Кстати прибавим, что хоронить покойников, как в описываемый нами период, так и после, было привилегией николаевских солдат.
Помимо смерти, молитвы и некоторых других религиозных интересов, связывавших разношерстное население столицы, общественная деятельность обусловливалась порою и мотивами иного свойства. Разные альтруистические побуждения, находившие себе в черте оседлости исход в целой сети благотворительных учреждений, не были чужды и евреям столицы. Почин в делах благотворительных в большинстве случаев принадлежал жителям гетто. Несмотря на свое случайное пребывание в столице, вольные не могли не входить в положение тех из своих единоверцев, которым по той или другой несчастной случайности черта оседлости отказала в приюте. Проходили ли через Москву еврейские арестанты, приговоренные к ссылке, останавливалась ли по пути партия новобранцев, направлявшаяся в одну из дальних губерний, нуждающиеся всегда могли рассчитывать на посильную материальную поддержку со стороны жителей гетто. Но в чем наиболее рельефно выражалась деятельность вольных — это в их покровительстве местному солдатскому населению. Покровительство это носило не столько материальный, сколько духовный характер. Как уже было сказано в другом месте[538], в Москве было значительное число несовершеннолетних солдат, живших частью в казармах, частью в качестве ремесленных учеников в разных частных мастерских. Как казармы, так и частные ремесленные заведения не могли внести в жизнь юношей ничего облагораживающего, ничего согревающего и, во всяком случае, не заменяли ни домашнего очага, ни связанных с ним родственных чувств. Вольные по мере возможности старались восполнить то, чего нельзя было ожидать от военной школы. Недаром казарменная политика старалась удерживать еврейских рекрут от общения с их свободными единоверцами: начальство знало, что вольный теплым словом и отеческим наставлением повлияет на своего младшего собрата больше, чем любая миссионерская проповедь под аккомпанемент розги. В 50-х годах, к концу существования гетто, влияние вольных на солдат стало более возможным. В это время число малолетних евреев, распределенных по казармам и по частным заведениям, достигало 600 чел. [539]. Сближаясь с этой темной массой, обучая ее, устраивая во время праздников общие трапезы, вольные немало способствовали расширению умственного и духовного кругозоров своих питомцев[540]. Казалось, что борьба за религиозную и национальную независимость молодого поколения, которая с таким упорством велась в то время в черте оседлости, нашла себе отклик и за пределами ее. Но если в черте оседлости фанатизм пытался отстаивать старину против насильственного вторжения просвещения, то вне черты враждовали два других элемента: чувства высшего порядка спорили с невежеством и бездушием из-за влияния на кучку обездоленных людей. И клонилась эта кучка то в сторону гетто, то в сторону казарм. И боролись две системы воспитания, не подозревая, что нарождается третья, которая сдаст в архив и гетто, и старый военный строй, и печальную историю о подростках казарм.
ПЕРВЫЙ СОЛДАТСКИЙ РАВВИН МОСКВЫ ИОСЕЛЬ НАЙФЕЛЬД[541]
Архивные поиски подчас приводят исследователя-историка к любопытным находкам. Вновь обнаруженные исторические источники позволяют углубить или уточнить наши представления об уже известных и устоявшихся фактах далекого прошлого. Для еврейского народа России с конца XVIII столетия основой всего его существования является наличие «черты постоянной оседлости», которая проходит красной нитью через русское законодательство о евреях вплоть до Первой мировой войны. Территория Великороссии — так называемые «внутренние губернии» — со времен Екатерины II долгое время оставалась для некрещеных евреев запретной. Это же в особенности касалось столичных городов Санкт- Петербурга и Москвы. И тем не менее, как мы знаем из истории, даже в строгих правилах могут существовать положительные исключения.
В Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) обнаружено «Дело по отношению московского военного генерал-губернатора в Московскую дворцовую контору о доставлении сведений об отставном служителе еврее Иоселе Найфельде» 1862 г.[542] . Из Управления московского военного генерал-губернатора (за подписью гражданского губернатора кн. Оболенского) в Московскую дворцовую контору поступило отношение от 18 апреля 1862 г. Из него становится известно, что в марте московский обер-полицмейстер сообщил генерал-губернатору о
