называемые «николаевские» солдаты: малолетние кантонисты и затем выслужившие свою 25-летнюю николаевскую службу и оставшиеся тут на жительстве, приписавшись к местным мещанским обществам. Большое число этих николаевских солдат оказалось в Москве. Точно нам неизвестно число их. Один из историков-евреев в Москве говорит, что в 50-х годах их было уже около 500 человек. Судя по численности семейств николаевских в позднейшее время (60-е и 70-е годы), надо думать, что эта цифра не преувеличена. Из них было много богатых ремесленников, портных, имевших большие мастерские и даже роскошные магазины готового платья; большинство же было бедно и занималось мелкой торговлей (старым платьем на Толкучем рынке). И этот класс московских евреев жил своей своеобразной жизнью. Многие из них, оторванные от родной почвы еврейской культурной жизни черты оседлости и в течение многих лет жившие в условиях грубой и жестокой николаевской казармы, среди темных и невежественных товарищей- русских или в семьях таких же грубых и невежественных крестьян, забыли, конечно, всё еврейское и переняли отчасти грубость своих новых хозяев. Они говорили на грубом еврейском языке (жаргоне), пересыпанном русскими словами, разучились читать и писать, были безграмотны и довольно темны. С другой стороны, принимая во внимание всё, что они претерпели и перестрадали за свое еврейство, они справедливо смотрели на себя как на мучеников, как на героев, а на прочих евреев из гетто — как на «пришельцев», считая себя «коренными», полнокровными, купившими свое право жить в столице очень дорогой ценой. Жители же гетто, со своей стороны, смотрели на них сверху вниз, как люди, богатые духовно (знатоки Талмуда и других еврейских наук), на необразованных. Этот антагонизм, еще долго не испарявшийся из умов той и другой группы, никогда, однако, не доходил до резких проявлений и ограничивался только открытыми симпатиями и антипатиями, никогда не вырывавшимися наружу какими- либо активными явлениями. Все население составляло как бы одно целое, жившее мирно общими еврейскими интересами, хотя, конечно, в культурно-бытовом отношении эти группы заметно отличались друг от друга. Первые, «вольные», и в Москве жили знакомой жизнью евреев черты: торговали, промышляли, строго соблюдали законы, права и обычаи еврейского уклада. Духовные интересы по- прежнему вертелись вокруг молитвы и Закона (Торы); вторые, «николаевские», в духовном отношении стояли ниже, еврейской мудрости не знали, многие из них еле знали еврейскую грамоту, а в своей домашней жизни отчасти сохраняли грубые черты, которые им привила казарма и общение с темными русскими массами. Любопытно, как составлялась семейная жизнь их. Как понятно, все они были холостыми, женщин-евреек в Москве не было. В черте же было много бедных девушек, которые искали и не находили себе мужей. И вот предприимчивые люди привозили с собою в Москву из черты красивых и бедных девушек, на которых был такой тут спрос. Так составлялись браки между москвичами и приезжими девушками. Это называлось «брать меня с возу». Как ни случайны были эти браки, но семейная жизнь таких супружеских пар все-таки была очень счастлива, и эти «с возу» взятые жены нисколько не компрометировали своих мужей.
Кроме этих групп в николаевское время в Москву попадали случайно отдельные евреи, приезжавшие сюда с разными целями: приезжали особенно выдающиеся артисты, как, например, известный Михаил Гузиков из Шклова[32], который в 30-х годах давал концерты на деревянно-соломенном инструменте. Эти концерты, которые он потом давал и во всех столицах Западной Европы, имели громадный успех, так как это был виртуоз совершенно исключительного дарования. О нем упоминает и Ломброзо[33] в своем сочинении «Гений и помешательство». Успех этот был так велик, что некоторые фабриканты выпустили платки с его портретом. Приезжали в Москву евреи с целью лечиться, как, например, известный собиратель русских былин (7 томов) Шейн (а не Шейн) Павел Васильевич, три года пролежавший в Екатерининской больнице, с 1843 по 1846 г. Тут же жил и его отец, специально приехавший сюда, чтобы доставлять больному сыну «кошерную» пищу. Шейн умер в 1900 г. Приезжали некоторые учиться в Университете; так, первым студентом-евреем был известный деятель по еврейскому просвещению Леон Иосифович Мандельштам[34], который учился в Московском университете в 1840 г. (он вскоре перевелся в Петербург). Заметим кстати, хотя это уже не чисто еврейская жизнь, что семья А. Г. Рубинштейна поселилась в Москве в 1834 г. (отец Рубинштейна имел карандашную фабрику), где в 1835 г. родился будущий учредитель и директор московской консерватории Н. Г. Рубинштейн. Пребывали в Москве в то время и евреи, переселявшиеся в Сибирь или отбывавшие наказание в московской тюрьме. Особенно любопытно пребывание в Москве в 1839–1854 гг. братьев Самуила и Пинхаса Шапиро — знаменитых владельцев прославившейся в еврейской среде типографии в Славуте (Волынской губ.). Об этих мучениках-героях еврейская фантазия создала разные легенды. Они за подозрение «в причинении насильственной смерти одному еврею, найденному повесившимся в еврейской синагоге, и по высочайше утвержденному 15 июля 1839 г. заключению генерал-аудитора за намерение к лиходательству и оскорбление следователя по этому делу флигель-адъютанта князя Васильчикова наказаны шпицрутенами, отправлены на поселение в Сибирь». Передается легенда, что, когда одного из них гнали сквозь строй, с головы у него упала ермолка. Не желая оставаться с обнаженной головой, он остановился, чтобы поднять упавшую ермолку, претерпевая при этом лишние удары. Что до «оскорбления следователя», передают в легенде, что он на допросе сказал ему будто: «Ты неправ, царь твой неправ, и бог твой неправ». Конечно, это невероятно, так как за такие слова в то время его бы в живых не оставили; но это характеризует как самого Шапиро, так и взгляд на него еврейской массы. После наказания шпицрутенами они были отправлены в Московскую пересыльную тюрьму, откуда по болезни были переведены в Екатерининскую богадельню. Генерал-губернатор Голицын[35] весьма доброжелательно относился к этим узникам, так как, по-видимому, был убежден в их невиновности. Но ни его ходатайства о пересылке их в черту оседлости, ни ходатайство евреев московского гетто о переводе их в Глебовское подворье, ни ходатайства их жен и сыновей, ни даже ходатайство влиятельного Закревского об их освобождении успеха не имели, и один из них, Самуил, 80 с лишним лет старец, так и умер в стенах богадельни, другой, Пинхас, все-таки был освобожден.
Какие чудовищные преступления, повторим мы вместе с А. И. Герценом, схоронены в архивах злодейского, безнравственного царствования Николая.
ГЛАВА IV. 1856–1870 гг.
После окончания Севастопольской войны и смерти Николая I началось обновление старой крепостнической России. Наступило новое царствование — Александра II. Если измерять «еврейское счастье» количеством погромов, то это царствование надо признать самым «счастливым» периодом истории русских евреев, так как в это царствование был только один погром, в Одессе в 1871 г. Зато это была так называемая «эпоха великих реформ», которая, правда, только одним боком задела еврейскую жизнь, но все-таки хоть немного освежила душную, невыносимую атмосферу николаевского режима, режима шпицрутенов, пыток, кантонистов и рабства. В 1856 г., как выше указано, упразднено было московское гетто и евреям было дано право селиться по [всей] территории столицы. В этом же году упразднен институт кантонистов. Скоро подоспели другие облегчения и некоторые расширения права жительства для определенных категорий евреев. В плотной стене черты оседлости пробита была небольшая брешь — и представителям труда (ремесленникам, механикам, пивоварам и вообще мастерам), торговли (купцам 1-й гильдии постоянно, а 2-й гильдии временно) и свободных профессий (врачам, инженерам, юристам и вообще кончившим курс высших учебных заведений) предоставлено было право жить во всей Империи. Это, конечно, тотчас вызвало поток иммигрантов из западных губерний в центральные, в том числе в Москву. Общеизвестно, какой общественный подъем чувствовался тогда в России, какие идеалистические порывы охватили все слои тогдашнего либерального общества. Настроение у всех было повышенное, оптимистическое. Надежды и широкие перспективы близкой свободной демократической жизни воодушевляли всех. Евреи, конечно, не отстали от этого всеобщего движения. Еврейская интеллигенция, при первых лучах солнца свободы почуяв возможность более человеческой культурной жизни, более свободного материального существования, сломя голову бросилась в манящий поток новой жизни, кинулась в бурные волны просвещения и европеизации. Все, что было более энергичного и предприимчивого, талантливого и деятельного, бросилось через открытую щель стремглав из
