черты оседлости, в которой до сих пор было замуравлено[36], и во всех почти городах центральной России быстро стали образовываться значительные еврейские общины из купцов, ремесленников, адвокатов, инженеров и лиц других свободных профессий. И еврейское население Москвы тоже стало разрастаться и принимать более организованные формы. Уже в середине 60-х годов московская община настолько разрослась, что нашла возможным пригласить на должность духовного раввина известного ученого-талмудиста рабби Хаима Берлина[37] . Население общины было пестрое и состояло в то время из чрезвычайно разнообразных элементов: тут были и правоверные ортодоксы, строго державшиеся традиций и обычаев еврейского гетто, но была уже и значительная доля интеллигенции, образованного купечества, стремившегося к просвещению и европеизации. В этой пестрой массе стали ясно дифференцироваться разные группы. Прежде всего, как выше упомянуто, «коренные москвичи», так называемые «николаевские», бывшие нижние чины николаевских наборов и их потомки, и «вольные», вновь прибывшие из разных пунктов черты оседлости. В этой последней группе были выходцы из западных и южных губерний и переселенцы из Прибалтийского края («курляндцы»). Между этими группами всегда существовал более или менее заметный антагонизм. «Николаевские» считали себя «коренными» жителями Москвы, купившими свое пребывание в Москве очень дорогой ценой, ценой невыразимых порой страданий и мученичества во время ужасающей солдатской службы николаевских времен. И действительно, среди них было немало лиц, прошедших сквозь строй кантонистских пыток и мучений и немало пострадавших за веру отцов. Они считали себя поэтому в некотором роде заслуженными аристократами и косо смотрели на «вольных» новых «пришельцев» из Шклова, Бердичева и других центров еврейской оседлости. Эти же последние, будучи более образованны во всех смыслах, более богаты и деятельны, со своей стороны, свысока смотрели на «николаевских», которые действительно благодаря оторванности от культурной жизни и условиям своей военной службы в умственном и культурном отношении стояли много ниже. Самое название единственной в то время молельни, «Аракчеевской», показывало древность происхождения «николаевских» и оправдывало их претензию на первую роль, которую, однако, им никогда не удавалось завоевать. С другой стороны, между «курляндцами» и остальными выходцами из черты оседлости тоже существовал некоторый антагонизм. Первые, отличавшиеся внешним лоском и европейскими манерами, хорошо владевшие немецким языком и вкусившие от плодов (правда, только внешних) европейской цивилизации, смотрели на себя как на высший слой еврейства, а на остальных смотрели сверху вниз… Шкловские же, бердичевские и другие третировали курляндцев как «невежд», ничего не понимающих в талмудической мудрости и вообще мало сведущих в еврейских науках. Но этот антагонизм, надо признать, не был настолько глубок и силен, чтобы препятствовать всеобщему объединению, когда это касалось общих интересов общины. К сожалению, население не имело тогда своего объединяющего центра, так как существовавший в Зарядье, бывшем гетто, Аракчеевский молитвенный дом — бедная и убогая по своей внешности, тесная и мизерная молельня не удовлетворяла требованиям и запросам новых классов еврейства, искавших новых красивых форм богослужения в духе западноевропейских евреев и стремившихся к широкой общественной работе. А между тем все жили разрозненно, общественности никакой не было, жили исключительно личными интересами. Из «николаевских» бедные торговали старым платьем на Толкучке или занимались другой мелкой торговлей, более зажиточные были ремесленники, главным образом портные, работавшие на заказ и имевшие магазины готового платья. «Вольные» большею частью были комиссионеры, которые закупали разного рода товары, особенно мануфактуру, для провинций. Эти последние жили без семей, жили, так сказать, телом в Москве, а душой на родине, связь с которой была очень крепка. Они проживали год, а то и больше, в столице и только на праздник Пасхи или осенние праздники уезжали домой, к своей семье. Пребывание в Москве, было, так сказать, отхожим промыслом. Целые годы «добытчик» ждал момента, когда получит возможность вернуться к своим родным, с которыми жизнь его разлучила. И велика же была радость, когда в какой-нибудь еврейский городок приезжали эти гости из далекой Москвы, из столицы «Россеи», нагруженные подарками и вещами, невиданными в глухой провинции. Приезд такого комиссионера был великим событием — и расспросам и вопросам не было конца. И действительно, в то время, при отсутствии железных дорог, такое путешествие было не из легких: оно продолжалось недели и было чревато разными приключениями. С другой стороны, при отсутствии газет и вообще всяких связей с центром живой человек, приехавший из столицы, представлял богатейший источник всякого рода информации и немало действовал на ум и воображение провинциального болота, жизнь которого была затянута густой плесенью. Отпраздновав Пасху и отгулявши в своей семье еще несколько недель, такой комиссионер опять отправлялся в дальний путь, запасшись всеми документами, дававшими право временного жительства вне черты оседлости. Постоянных жителей из купцов в Москве тогда было еще очень мало. Чтобы окончательно водвориться со своей семьей в Москве, купцу необходимо было стать московским купцом 1-й гильдии, а для этого по закону надо было предварительно выдержать пятилетний стаж первогильдейского купечества в черте оседлости, что требовало больших средств — около тысячи рублей в год. Это, конечно, было доступно очень немногим. Кроме того, закон о безусловном праве жительства вне черты оседлости для купцов 1-й гильдии вышел только в 1862 г., так что купцы с 5-летним стажем могли появиться только к концу 60-х годов. Многие из них поэтому жили только временно — или как купцы городов черты оседлости (1-й гильдии имели право жить 6 месяцев, 2-й гильдии — 2 месяца), или как доверенные купцов.
Зато кроме «николаевских» и купцов-комиссионеров в Москве быстро стали появляться еврейские ремесленники, которых крайняя нужда и безработица в черте оседлости гнала в столицу. По закону они пользовались правом постоянного жительства, правда условно, т. е. при условии занятия своим ремеслом. Это открывало широкое поприще для еврейских ремесленников, которыми кишмя кишела «черта» и в которых чувствовалась такая нужда в центре. Еврейские ремесленники решительно перебирались в столицу со своими семьями, открывали мастерские и ремесленные заведения и очень скоро находили сбыт своим изделиям. Главным образом в Москве поселились портные, белошвеи, скорняки, ювелиры и часовщики — и скоро то тут то там, на разных улицах Москвы появились разные еврейские мастерские скорняков и ювелиров. Так как ремесленное производство было весьма слабо развито в русском населении, а некоторые производства (например, белья и готового платья) совершенно не имели представителей — русских, то при отсутствии конкуренции и большом спросе на ремесленные изделия еврейские ремесленники делали очень хорошие дела, понемногу богатели и приобретали даже дома в столице. Многие из них в это же время, будучи ремесленниками, выплачивали у себя на родине, в месте прописки, гильдию — и через 5 лет становились московскими купцами 1-й гильдии, полноправными в смысле права жительства гражданами города Москвы. Наиболее богатые расширяли свое производство до размеров фабричных и становились фабрикантами.
К концу шестидесятых годов еврейское население было уже настолько многочисленно и мощно, что мысль о постройке нового молитвенного дома (еврейского центра) — ибо в диаспоре синагоги всегда служили не только религиозными, но и культурно-национальными центрами, так как около них концентрировались и благотворительные учреждения всякого рода, [и] просветительные; еврейских молитвенный дом имеет три названия: бет-тефила (дом молитвы), бет-мидраш (дом учения) и бет-гакнесет (дом собраний). <…> По образцу европейских синагог с хорошим кантором и хором, с раввином- проповедником на русском языке (духовный раввин уже был в Москве), — эта мысль стала принимать реальные формы. Но постройка такого храма требовала много времени. Поэтому решено было временно поместиться в наемном помещении, которое и нашлось в Спасоглинищевском переулке по Маросейке, в доме Рыженкова. На должность общественного раввина («коренного», как они назывались официально) и проповедника был приглашен из Минска 3. Минор[38], сыгравший впоследствии немаловажную роль в истории московской общины. Это был ученый и просвещенный человек не только в специально еврейском, но и в европейском смысле. Знаток еврейских наук, литературы, истории, он получил и богатое светское образование, знал европейские языки и недурно владел литературным искусством. Это был отец двух знаменитых сыновей, известного профессора- невропатолога, ныне заслуженного деятеля науки Л. С. Минора[39] и известного революционного деятеля, знаменитого эсера О. С. Минора[40], одного из героев якутского дела, большую часть своей жизни проведшего в тюрьмах и на каторге, преданного впоследствии Азефом. В 1917 г., во времена Керенского, он был председателем московской эсеровской думы. Граф Л. Н. Толстой, как известно, брал у 3. Минора уроки
