захохотали.
Гошка налился кровью, как индюшачий гребень. Ноги его стояли широко, как у отца.
— Дуры! — бросил он мрачно. — Через борт бы вас и в Ангару.
Не теряя достоинства, медленно и важно пошел он от них. Девушки вытирала от хохота слезы, смотрелись в зеркальца, прихорашивались. Семечек они больше не лузгали.
На стоянке Гошка позвал меня в каюту. Мы сидели на жесткой лавке у столика, и пока отец ходил что-то выяснять в диспетчерскую — небольшой, стоявший вблизи домик, мы с Гошкой за обе щеки уплетали свежий ржаной хлеб. Запивали по очереди холодным синеватым молоком из горлышка бутылки, брали с газеты нарезанную кружками колбасу и ели. Ух, как было вкусно!
Много есть было неловко: не мое. Молоко я старался пить маленькими глотками и пытался пропустить очередь, но Гошка требовал: «Глотай!» — и мне поневоле приходилось брать бутылку. Я долго жевал один кружок колбасы и не решался прикоснуться к другому, пока не следовала решительная команда: «Нажимай». Ну что тут поделаешь, еще стукнет! И я нажимал.
И опять продолжалась работа: Гошка бегал по причалу, помогал вкатывать на баржу машины, грузить бочки с горючим, ящики, распоряжался и повелевал, бросал концы, наводил порядок, вмешивался в споры, издевался и хохотал. Он и меня не оставлял без работы: то прикомандировал к одному подвыпившему рабочему («Гляди в оба, а то за борт свалится»), то понял к плотникам, строившим ожидалку, за спичками (у отца кончились), то позволял и даже приказывал брать в руки штурвальное колесо на барже.
После обеда явилась вторая смена, и отец ушел в поселок. Но Гошка не торопился. Жгло солнце. Свежий тес причала приятно пахнул смолой, отдавал речной сыростью и мокрыми камнями. Прямые лучи уходили в воду, освещали позеленевшие валуны и мелкую гальку, тонкие стебли водорослей, прибитых течением ко дну.
— Ох и жарища! — простонал я. — Напиться бы, — и посмотрел на домик диспетчерской.
— Айда, — сказал Гошка.
Мы пошли по берегу, огибая диабазовые глыбы, перескакивая с валуна на валун в тени нависшей каменной стены. Кое-где мы выходили из прохладной тени, и тогда опять нестерпимо хотелось пить.
Гошка на ходу стащил с себя старенькую, в масляных пятнах тельняшку, и я чуть не ахнул, увидев его грудь, спину и руки. У него было тело мужчины: загоревшее, оно окрепло от работы, плечи были в бугорках мускулов, на животе и груди тоже вспухли узлы мышц.
— Сбрасывай и ты, — сказал Гошка. — Подзагорим заодно.
— Как-нибудь потом.
Признаться, мне было просто стыдно стаскивать с себя рубаху, настолько белое, худенькое и жидкое было у меня тело, ни один мало-мальски стоящий мускул не прорезался еще.
Гошка обвязал тельняшку вокруг пояса и шел впереди, отмахиваясь от редких комаров, а я ковылял по камням сзади в рубахе и кепке.
Случайно я кинул взгляд на скалу и увидел на ней красной краской выведенный якорь с двумя перекрещенными палочками и цифры
VII
1895
25
— Гош, видел? Кто это нарисовал?
— Цифры? — равнодушно спросил Гошка. — Матросы. Провели через пороги корабль, вот и написали. В тыщу восемьсот девяносто пятом…
Я смотрел на эту дату и не верил. Выходит, давным-давно, еще в том веке, проходили сквозь эти грозные пороги суда. И люди, чтоб оставить память об этом, писали на скале краской. Надписей было много. Оказывается, и в одиннадцатом и в пятьдесят первом году проходили здесь пароходы, и на каменной стене белели имена капитанов и членов команд.
Но прочесть каждую надпись не успел: Гошка не ждал, и я бросился вслед за ним.
Меж камней синими огоньками цвел знакомый мышиный горошек, путались в ногах лебеда и лопухи. В глубоком распадке, рассекавшем скалу, огромными букетами росли крупные сибирские ромашки: там, откуда я приехал, они поодиночке раскачивались на тоненьких стебельках, здесь же только нагнись, и в руках у тебя целая охапка.
— Вот тут дорога пройдем, — сказал Гошка, — а там, где диспетчерская, будет плотина…
Слабое журчание ручейка отвлекало меня от мыслей. Вода бежала тонкой струйкой откуда-то сверху, из распадка, проложив в камнях и песке узкое ложе, собиралась в маленьком прозрачном озерке у подножия большого валуна. На дне озерка ясно виднелись желтые и рыжие песчинки, темные и гладкие камушки.
Гошка, как заправский спортсмен, упер ладони в землю, опустился на согнутых руках и, не касаясь туловищем земли, бесшумно втянул губами несколько больших глотков. Потом так же ловко приподнялся на руках, встал и вытер мокрые губы.
Я даже не попытался повторить его движения. Я, как все смертные, встал на коленки, неловко изогнул позвоночник и, вымочив нос и щеки, кое-как напился. От воды ломило зубы, такая она была холодная. (Я пил и пил, и мне казалось, что с каждым глотком внутрь вливается свежесть, и поднялся я на ноги куда легче и быстрей, чем опускался.)
— Двинули обратно?
— Двинули.
Когда опять проходили у надписей на скале, Гошка сказал:
— Скоро снова писать будем… Возьму ведерко с краской и напишу…
И я сразу вспомнил то, о чем Гошка говорил на пароходе в штурманской рубке: с братом и дедом он пойдет через пороги.
— А когда, Гош?
— Скоро. — Гошка шел, не вынимая из карманов рук.
— Как бы и мне, а?
— Тебе? Не выйдет… — Гошка насупился. — Думаешь, из похвальбы расписалась они на скале?
Я молчал.
— За полвека считанные единицы прошли…
— Ну хоть скажи, когда, — попросил я. — Смотреть буду.
— Это можно. Сообщу дополнительно.
Мы вышли на дорогу. Солнце близилось к закату, и машин на дороге было маловато. Гошка стал голосовать. Он это делал не стоя у обочины и не махая просительно рукой, как Борис, когда мы ехали в поселок. Он решительно выходил чуть не на середину дороги, требовательно поднимал обе руки, умеренный, что никто не посмеет проехать мимо.
Впрочем, один хитроумный шофер на полной скорости обогнул Гошку и скрылся. Зато второй не ушел от него и притормозил. Гошка небрежно кивнул мне, властно, как хозяин на крыльцо своего дома, ступил на подножку самосвала, хлопнул дверцей, и машина помчалась по дороге, в ту сторону, где приютилась старинная Гошкина деревня — Порог.
«Точно, — подумал я, шагая домой, — начальник переправы…»
17
И трех дней не прожил я в брезентовом городке между тайгой и Ангарой, а уже считал себя едва ли не старожилом.
