и место прежнее, неизменное. Шею, наверное, боялась свихнуть.
Еще я накрепко запомнила, как однажды сверзилась с чердачной лестницы. На площадке тамошней двери я любила стоять, как на капитанском мостике или наблюдательной вышке: то была моя личная башня слоновой кости, откуда особенно хороши казались остроконечные жестяные своды поселковых дач, купы светло-зеленых яблонь и лип, а вокруг – темная оторочка леса. Ступеньки на лестнице были широкие, в две ладони, перила крепкие – и как меня угораздило поскользнуться! Тогда я совершила добрый десяток идеальных кувырков, но вместо аплодисментов и похвал получила солидную порцию бабкиной ругани: зачем оступилась? Почто под ноги не глядела?
Но сегодня меня окончательно достали. Я оттолкнулась обеими ногами, уперлась лбом и макушкой – и пошла, будто колесо или ежик, на этот раз почувствовав, что получается именно то, что надо… быстрее и быстрее.
Наконец я остановилась, развернулась и села, скрестив ноги.
Глава VI. Новорутенская
Вокруг стояла вовсе не зеленая Детская Страна, не Истинная и Неподдельная Земля моей мечты, но ровная пустыня под ослепительным изжелта-белым небом, которое было, тем не менее, едва ли темней песка. Ни кустика, ни ветерка, хотя песок лежит пологими ступенями или волной вокруг скальных обломков разной формы и цвета: черных как уголь и бурых со вкраплениями желтого стекла или янтаря, розовато-рыжих с прозеленью, благородно-серых, белых с желтизной, тона выцветшей бирюзы. Это были живые камни, о таких рассказывала мне Серена, они принимали в себя излучения своего светила и обращали в свою силу – медленно, день за днем, год за годом, столетие за столетием; очищали воздух от скверны и выдыхали чистым; готовили этот мир к принятию новой жизни. Метеоритная и звездная пыль оседала на них, чтобы стать плодородной почвой. Это был сад камней, подобный тому, что у храма Рёандзи, и камней было сто. Я совершенно точно знала об этом, хотя сразу было видать только девяносто девять: ибо один, как всегда в таких садах, оставался скрытым, а имя его – неизвестным.
Свет здешнего солнца был невыносим и сладостен.
– Только кажется, что здесь нет никакой жизни, – говорил внутри меня голос, похожий на тот, которым Эрбис читал урок моей дочери. – Напротив, сама пустыня – это и есть жизнь. Сад ста камней. Сад тысячи расходящихся дорожек. Лес тьмы возможностей. Неисчерпаемость мириада свершений.
– Там, откуда я пришла, такие сады были у храма, – спросила я, повторяя абсолютно неизвестный, однако кем-то во мне записанный ритуал. – Где же храм?
Невидимый смех.
– Слушай.
Эти стихи тоже оттуда, откуда ты явилась. Поняла теперь?
– Поняла. Ты ответил на мой вопрос, только не знаю, чем именно. Кто ты, Говорящий?
– Я тот, кто остается, когда все без изъятия вещи исчерпывают себя до конца.
– Значит, здесь ты снова скрыт за образами? Ведь даже пустыня много больше, чем ничто.
– Разве тебе нужно ничто? Я думал, твоей жажде и всего не хватит!
– Ты прав – и не прав. Помнишь, как ты спросил святого Фому, чем его вознаградить за труд по приспособлению Философа и Комментатора для средневековых римских мозгов? «Чего ты хочешь?» – разве не так ты спросил его? И он ответил: «Тебя». Потом, наверное, посопел-посопел – Фома ведь был дядюшка тучный, за то и прозвали его еще в студенчестве Быком – и подчеркнул: «Только тебя».
– Ну, замахиваться на такое тебе рановато. Не выдюжишь.
– Сама распрекрасно знаю. Я только объяснить хочу. Впрочем, ты и без того понял: мне даже не объяснять – поговорить охота.
– Тогда говори.
– Скажи, ведь наш мир… наш уютный домашний мирок, что пригнан к нам, как уверяют ученые, всеми своими константами… он тоже записан внутри этих камней, в этом песке и сиянии?
– Ты и права, и не права: потому что свой мир каждый из живущих творит сам. Но никто не бывает один, даже если б он смог, распевает твой любимый поэт, и Миры Живых сплетаются в целостную картину, почти всегда наивную, изредка причудливую, но всегда претендующую на связность, соразмерность и логичность. Однако ни один из таких миров не обладает подлинной достоверностью: все они даны вам в оправе ваших ощущений, проходят через призму вашего телесного несовершенства, и вы, люди, не столько воспринимаете реальность, сколько создаете ее в качестве квазиреальности. Стоило одному нищему английскому епископу в качестве гипотезы допустить субъективность существования мира, как едкая кислота мысли начала все больше разъедать ткань бытия. Она ведь такая тонкая даже здесь, в Месте Бытования Свернутых Сущностей.
– Выходит, если я хочу подсмотреть отсюда некие события – нужно выдумать ту вселенную, где они происходят, наметить в ней точку… и раскрыть, как детскую книжку с картинками?
– Не спрашивай. Ты уже ее раскрываешь.
…И раскинулось над поляной зрелое осеннее древо всех мировых религий, и листья его были для всех народов: зеленые, как золото, золотистые, как янтарь, алые, точно медь, и бурые, словно железная руда. Под ним, в его трепещущей тени, навзничь лежал седой Странник, а Кот-Скиталец стерег его дыхание.
– Сколько ж это я не успел, Господи, – говорил Странник, еле шевеля немеющими губами. – Озеро Байкал почистить. Арал обводнить. Укротить мирный атом. Хоть с краешку позасадить амазонские леса. Озонные дырки заштопать… Ну ладно, от твоего приглашения грех отказываться; а что надо, то другие Странники доделают. Хотя, сказать правду, самому охота.
– Ты полагаешь, там, куда ты зван, у тебя это так хорошо не получится? – с нежным лукавством спросил его уже знакомый мне голос.
– Получится, наверное. Конечно, своими руками глину месить куда удобней и нагляднее, чем сверху на нее поплевывать. Да только там, в царевом верхе, говорят, и вовсе иные проблемы. Мы ведь привыкли по мелочи работать, я и здешние мои коллеги, а Вселенные рождать – это не бисероплетением заниматься, тут дерзновение надобно. Сумею ли?
Сверху снова донесся ласковый смешок.
– Эх, вот и мечтал я так упокоиться, чтобы – дай Бог – не в своей потной постели да не в душном отцовском доме. Чтобы дикие звери мною пообедали, и густая трава через мои кости проросла, и пыль, что останется, вольным ветром по всему свету развеяло. Чтобы никто не знал, в каком месте меня гранитным монументом на память потомству придавить или вечный огонь возжечь надо мной из газоотводной трубки…
Кот (то был не Багир, но безусловный его отпрыск) облизал холодеющее лицо, мягкой лапой закрыл светлые глаза, которые, не мигая, вперились в небо и солнце, вздохнул поглубже – заглотнуть свои кошачьи слезы – и отправился искать себе нового человека.
– Смотри и думай. Твой друг говорил: побеждают только мертвые. Только те живы, кто не боится переступить через отягощенность землей. Видишь ручей, который течет у самых твоих ног?
– Я боюсь ступить в пустыню, – плакала прохладная вода, – она меня расточит по капле.
– Доверься мне! – просил ее бродяжий ветер, что стоял рядом с нею у порога Сада Ста Камней, от нетерпения завиваясь в тихий смерч. – Я возьму тебя на свои крылья, ты станешь небесной рекой, и мы
