разрушителям символов андрской государственности. И что же в итоге? Народ попросту линял, на время или навсегда. Кауранги – в Лес, манкатты – к сатанистам и в инсанское посольство, немтыри – к болотникам, фриссы и андры – в Степь. Их всех принимали: внутри Леса создался анклав со своей атмосферой, которая нравилась не так нам, как беженцам. Самый смех – бежали ведь не наши прямые союзники, а бунтовщики под сурдинку. Ну и кому от всего этого была польза? Ясное дело, не Андрии. Сие наши противники быстро поняли и, надеюсь, больше не захотят бить своих ради того, чтобы чужие боялись.
Вот только и наша польза была относительной. Война как продолжение политики иными средствами – не наш конек. Просящие покровительства чужаки уже нанесли нашей обители вред ненамного меньший, чем охотники и пожарники, а если Андрия в отместку за беглецов хорошенько надавит, Лес, чего доброго, может и не выдержать. Проутюжат и плюнут, а сами протянут со своей паршой еще лет пятьдесят или сто.
Совершенный природный гомеостаз всегда более хрупок, чем цивилизация, которая взяла на щит нахрапистую заповедь «Плодитесь и размножайтесь». Плодиться без оглядки – это, по существу, тактика низших слоев Равновесия, подонков животного и растительного мира, привнесенная в жизнь пауперов и пролетариата: они выскакивают из горлышка эволюционной бутылки, выработав в себе такую крольчиную плодливость, на какую аристократы Природы, результат ее штучной выделки, никогда не будут способны. Отсюда ясно, почему на планете Земля все глобальные передряги кончались гибелью самых высокоорганизованных членов популяции, интеллектуалов духа – а в опустевших экологических нишах поселялись крысы, четверолапые и двуногие, из которых потом вылупились шакалы, мишки, лошадки, верблюды, приматы… ну и сами знаете кто.
Андры, в рамках своей технократии, могли увеличиться в своей массе за счет простой сексуальной распущенности (на что намекал один кхонд некоей каурангской дворянке), а на Лес влияло малейшее дуновение ветерка.
На наше утешение, этот биологизм был справедлив только до известных пределов. Нижний предел: голые двуногие, поглотив и истребив жизнь, накопленную для них Лесом, умалятся, и тогда то, что от нас осталось (а останется ведь), воспрянет. Верхний: Серена.
Она – спасение. Когда Лес сдавят до упора, до последней молекулы жизни, которая уже не сумеет раздвоиться и породить себе подобное, – по Серене, как по стреловидному мосту, пройдет замершая в ней сила Камня и Руды, сила неживого, обновляя четыре стихии, что составляют жизнь. Она толкнет миры Медленно– и Быстро-, Высоко– и Низко-Живущих, и Лес распустится так точно, как роза прорывает бутон, кровавя лепестки своим рождением.
Арккха, бывало, говорил:
– Серена – это наша удача. Надежда, которая пришла к нам от Сущего. Создание, которое, не являясь ни андром, ни инсаном, ни мунком, обладает их свойствами наряду с нашими, а не являясь вполне кхондом, принимает в себя умение Триады вобрать в себя жизнь деревьев и трав, теплой крови и холодной крови, не ущемляя ни в ком его естества. Сплетение расплетенного и единство несоединимого. И ведь она сумеет уйти в иное… в любую иную картинку.
Теперь Серена, будто по наитию, приняла в себя науку «Повелителей Руды», пока еще дикую, вовсе не бесспорную даже для тех, кто ее угадывает. И в момент, когда вся Андрия лихорадочно ищет решения проблемы, которую мы ей задали своей тихой сапой, когда «нижнепалатники» то и дело обращаются в Суд или к личному представителю кунга с депутатскими запросами и стенаниями…
Моя дочь вдруг обнаруживает себя во всей явной и тайной красе.
Серена сидела на берегу Стирального Потока с Киэно в обнимку. Незадолго до того ей пришла в голову идея навести порядок в холостяцком логове: обмазать полы глиной и обжечь ее, разбросав по ним угольки дерева хамз, что не дают сильного пламени и дыма, но едва тлеют; выбить покрывало, половик и скатерть от пыли и постирать в ручье руками, а не природно-автоматически; составить список кое-какой утвари и одежды, которую необходимо прислать позарез. В процессе этих пертурбаций ею была обнаружена книга – Первая Книга в ее жизни, явление, что поистине заслуживало того, чтобы написаться с прописной буквы.
– Что это такое?
– Дневник. Стихи.
– Твои?
– Нет. Послушай!
– Осень – заговорил он прозой, – это по сути единственное время года в Андрии, так же как в Лесу – постоянная весна: зеленая и цветущая. А в земле Нэсин, кажется, вечная полнота лета: то благодатного, то невыносимо знойного. Я всего раз был там, мальчиком еще, когда ездил к маминым родичам. Все остальные перемены температуры и климата, влажности и ветра – несущественны. Узор на постоянном фоне.
– Откуда у тебя грусть времени дождя, скажи? Оттого, что живешь с нами – наполовину андром, наполовину инсаном – а родина твоя неведомо где?
– Ты думаешь так, Серена, как и полагается наполовину аниму, наполовину кхондке. Мы с тобой двуличны и этим родственны. Слишком сходны, чтобы между нами возникло взаимное притяжение, недостаточно различны, чтобы это породило взамоотталкивание. Скажи, где твоя собственная родина – снаружи или внутри тебя?
– Лес – он и там, и здесь. Я никогда не покидаю его в своих «путешествиях по древу».
– Значит, он и вправду твоя материнская земля. Инсаны говорят так: «Родина – это то, что можно обхватить руками и прижать к сердцу». Можно заноситься необъятностью просторов, величием культуры и славой знамен того физического пространства, которое держит под собой твой государь. Только разве хватит в твоем сердце силы, чтобы его удержать, в печени – крови, чтобы влить в его сосуды, под перчаткой – тепла, чтобы объехать? Или оно, это пространство, напротив, вливает свою душу в тебя и подменяет тебя собой? Тогда ты величаешься перед иными племенами и перед сами собою богатством ее недр, талантами ее творцов, умом ученых и теологов и красотой мужчин и женщин, нисколько не задумываясь о том, в каком отношении они стоят к твоему личному богатству, твоим собственным таланту, уму и красоте. Не значат ли такое отождествление и такая подмена того, что ты сам мало что значишь без тех пышных и протяженных оболочек, в которые тебя облекает твоя великая и неуютная родина, что ты живешь заимствованной жизнью, что ты – нуль и ничто?
– Ты спрашиваешь меня или себя, Бродяжник? Я отвечу как умею: если сердце твое поистине велико, то оно сможет вместить в себя и великую землю, и великую любовь – но и само станет от них неотличимо. Только как сделать, чтобы подобная любовь не стерла тебя в прах? Я одновременно и люблю Лес и, знаешь, иногда мне кажется, – вовсе его не люблю, а напротив – это он любит себя через меня… Нет, даже не так: для любви ведь нужно расстояние, а я в такие минуты – одно с моей колыбелью. Однако я не ничто, а нечто.
Так говорила Серена, потому что все обмолвки, все обиняки их обоих тоже косвенно соприкасались с темой любви, живых телесных примеров которой она видела бесконечное число, до сих пор не прикладывая к себе и через себя не пропуская.
– Да, ты нечто. Ты воплощенный Лес, то, ради чего я брожу по нему, и одновременно – нечто неповторимое, выраженное в звуке твоего имени и его запахе. Ты боишься, что твоя любовь порабощает тебя? Против того существует один путь: дать ей вырасти в твоем сердце и вместе с твоим сердцем. У меня есть такая малая родина: тот старинный дворцовый парк, о котором я говорил твоей матери. Его уже нет:
