такого, каким я его помню, такого, каким он, возможно, и не был по сути никогда. Знаешь, в ярмарочный сезон Эрмина пускала туда мунков-торговцев, почти задаром. Они расчищали аллеи от гнили, чаши фонтанов – от ряски и водорослей, зажигали огни внутри своих полотняных повозок, так что те делались похожими на огромные разноцветные фонари. Повозки были другие, чем здесь, у вас: на огромных колесах по тридцати спиц в каждом и такие нарядные! Мы, дети, поначалу любовались издали, а Эрмина, не чинясь, разговаривала со стариками и молодухами. Зрелые мужчины коваши приходили только ночевать, забрать новую партию изделий или наточить инструмент – они ведь продавали и свое собственное ремесло. Один из них подарил Марту удивительной красоты складной ножик о двенадцати предметах, а мне – наборный пояс со всякими карманчиками и подвесками, как девице. Должно быть, угадал во мне будущего миротворца; полезная вещь была, хотя я вначале чуточку огорчался: какой мальчишка не мечтает о ноже – ветки срезать! Не судьба… А вокруг нас пребывали заросли удивительных растений, обломки статуй, полуразваленный потешный лабиринт высотой нам по плечо. Некоторые кусты еще сохраняли форму шара или свечи, а то и вымышленного зверя, хотя никто и не пытался их подстригать. Ныне все очертания стерлись, камни вросли в дерн, фонтаны пересохли, да и мунки там не поселяются. Но пока я помню парк таким, как он был, и могу приходить туда в любой час, – он живет. Он скроен по мне и творил меня по своему образцу. Тысяча таких малых родин – сколько Живущих, столько и их – сливаются в одно, будто капли дождя. Но разве это общая родина одного племени? Великая родина андрского или иного народа? Это дом человечества. Или нет; то и есть само человечество! И твоя родина, Серена, – не Лес. Лес меняется. Он преобразится, стоит только тебе уйти, иным будет существовать розно от тебя, и, вернувшись однажды, ты не узнаешь его. Лишь тот Лес, что ты в себе унесешь, навсегда пребудет твоим Лесом; у Живущего есть только та родина, которую он носит в себе.
– Да знаешь ли ты, Бездомник, что я ношу в себе?
– Знаю, – он кивнул. – Знаю, а сама ты еще только угадываешь. Ты странник, как и я сам, но пока видишь только карту, панораму, сложный макет своих кочевий; паутину дорог, кружево-круживо-кружало звучаний, ароматов и красок, что пьянит сердце. Такого еще ни у кого не было, что выпало тебе.
– И что же мне делать с моим даром? Просмотреть все мои сны еще по разу, еще раз задать Учителю все вопросы и получить всеобъемлющий ответ?
– Нет. Зачем повторяться? Сейчас ты, путешествуя по различным воплощениям Вечной Истории, не творишь миров, ведь ты ими не овладела. Для того надо принять их в себя, а ты страшишься этого: боишься, что вместо того они станут тебя делать.
– Почем тебе знать, боюсь я или нет и чего боюсь? Ужасы там всякие, положим; но есть и прекрасное свыше моих сил.
– Боишься, – Бродяга Даниэль усмехнулся. – Аниму таков по своей природе: всегда остерегается того иного, что встало против него. Только когда это перестает быть иным и делается им самим, уже нет места ни противостоянию, ни страху.
– Делается мною самой? Послушай. Чем больше я хожу по путям, чем больше знания приобщаю к себе – тем меньше делается мое «я»: сжимается, уплотняется, с него одна за другой слетают выдуманные оболочки, то, что считали собой люди древности: традиции и обряды, верования и язык, жилище и одежда. Все меняется, как в фантасмагории, одни народы и земли восходят в зенит, другие падают к надиру, потом они меняются местами. Обо всем я вынуждена сказать: «Это мое» и «Это я» и тотчас же отбросить, потому что я, самое тело мое – оболочка для оболочек, ристалище для языков, перекресток чужих времен и дом для всех пространств. Да что философствовать! Оно, это тело, способно зачать и выносить в себе другое такое же: как могло бы оно раздвоиться, если бы взаправду было простым и цельным?
– Но ты нисколько не думаешь о том, что, отшелушивая от себя оболочки, ты наткнешься на пустоту…
– Таков твой собственный ужас, Даниль?
– Да, только я через него переступил. Ты, наверное, боишься противоположного: переполнения знанием. Как бы от тебя не откололся кусок, подобный тебе. Как бы твоя звезда вообще не взорвалась оттого, что станет сверхплотной. Верно?
– Мы с тобой бродим в одном океане знаний, оттого и угадываем друг друга.
– Бездна – это полнота, полнота – это бездна. Каким именем ее назовешь, таким она и отзовется в тебе. Но ты должна звать. И будь без страха – ведь так написано на лучшем из клинков Вселенной!
Даниэль выполнил то, что обещал: посодействовал в том, чтобы к нам прислали более или менее солидного представителя государственной власти. Официально – ради того, чтобы забрать вертолетом любимую королевскую фриссу, которая, как никогда, была в хорошей форме, передружилась тут со всеми и потому нынче составляла для своего опрометчивого хозяина проблему.
Если вы, мой читатель, не поняли: общение Живущих, даже если они не прямые телепаты, что бывает, однако же, редко и у одних мунков-хаа, происходит на хорошо развитом эмоциональном фоне, к тому же у всех них есть свое общее родоплеменное подсознание, «океан архетипов». Благодаря тому между ними, даже если это откровенные соперники, существует особого рода понимание, что легко переходит в согласие и мир. Одна-единственная фрисса (как и чуть раньше – десяток-другой каурангов) именно поэтому вызвала порядочное смятение в стане голокожих и прямоходящих.
Ну и вот, наконец, мне докладывают, что правительственный, сине-красный экипаж прибыл на позапрошлогодние андрские охотничьи угодья, в двух часах рысистого бега от того места, где кое-кто нам знакомый едва не подмял под себя светило тамошней государственности. Что примечательно – экипаж прибыл не по воздуху. Пробил две широкие колеи в пепле нейтральной полосы и стоит дожидается, брошенный и одинокий. А еще докладывают, что высокие гости в составе двух весьма примечательных персон идут ко мне в базовый лагерь пешком.
Я выступила навстречу вместе с кхондами моей личной гвардии (если откровенно – нахватала юнцов, какие под горячую руку попались).
И вот появилась курьезная процессия – в кольце малых мунков, заинтересованно наблюдающих с ветвей. Впереди мело ушами узкую лесную тропинку нечто песье и, без сомнения, редкостных мужских достоинств. Последние выступали весьма рельефно по причине отсутствия настоящей шерсти: так, редкий рыжеватый волос, – и наличия округлого пузца, что заместило собой грудь и слегка просело книзу. Уши, упомянутые ранее, были лапчатые, размером в хорошую ладонь мунка-коваши; короткие, слегка расклешенные передние конечности и длинное, как сосиска, тело придавали облику существа нечто тюленье. Глаза были зеленовато-карие, со слезой. В целом это напомнило мне ужасно крупную таксу или не весьма большого бассет-хаунда, формы которого со временем несколько сгладились. Сзади смирно шел андр довольно средних лет, угловатый и тощий, с короткой прусской косицей, в камзоле или сюртуке почти такого же цвета, что и кожа. Оба были в белых перчатках, таких же носках и при белых же галстуках, только у кауранга на шее был ошейник с медальоном, а из кармана «его аниму» глядел кружевной платочек, сложенный цветочком: один уголок поднят кверху, два боковых разведены в стороны, а четвертый, внешний, – опущен в знак сдачи на милость победителя.
В пяти шагах от меня аниму остановился и ответил поклон, довольно-таки изящный:
– Высокочтимая госпожа Тасианна! Я, средний дипломат Шушанк ха Радди Арья, уполномочен от имени обоих братьев-правителей приветствовать вас в ваших владениях.
Дипломатическим протоколом он себя не обременял явно – или у них было принято лаконичное выражение мыслей, когда каждое слово имеет вес десяти. Само его имя вызвало у меня целый букет ассоциаций: вспомнились египетский фараон Шошанк, Сусанна, которая «и старцы», и популярный боевик о побеге из Шоушенка или, может быть, из Шушенского, не помню точно.
– Татианна, вернее, Татхи-Йони, тоже посылает им свои приветы и пожелания доброго здоровья. Только здесь не мои владения, господин Шушанк Арья, а Триады. Но если вы уполномочены передать что- то на словах или предметно, то передавайте.
– Погодите, – сказал он вдруг с полудетской интонацией, – мне бы хоть оглядеться. Я тут в первый раз, в отличие от Короля-Монаха.
Эта нештатная реплика сразу довершила картину, составными деталями которой были его одиночество, его непрезентабельность и его толстенький, важный кауранг, который представлял собой комического близнеца хозяину и другу.
– Оглядывайтесь. Сядем на пенек, потому что в ногах правды нет, и смотрите себе по сторонам. Вы
