Кот-Скиталец

стереотип. Подобной информации не так мало: конные рыцари на вертолетах, высотные здания в духе и стиле Корбюзье или города Бразилиа посреди равнины – то ли среднерусской («среди долины ровныя»), то ли библейской. Феодальные законы престолонаследия и недурная электроника.

«Да оборотись на себя, кума! – укорила я себя. – Рутенский стереотип государственного устройства – это контаминация застывшего, спутанного и чудовищно распухшего римского права с платоновским диалогом «Республика» и христианской моралью в качестве идеального ориентира. Тоже все три по отдельности реликт, вкупе эклектика: греки и римляне в активной среде чуждого им мироощущения. Однако ведь столетиями держится! Цветет, пахнет и даже плодоносит! А наши научно-технические подвижки? Все или хуже, чем у тех или иных древних народов, или выглядит кривым зеркалом природного, однако же воспринимается стройной системой, откуда ничего не выймешь без того, чтобы карточный домик не порушился на головы человечеству.»

Так приятно прошел день; в тревожных снах прошла ночь. Утро расставило все и вся на свои места – иначе говоря, мы расселись так, как и раньше.

– Государи! Серена готова услышать вас. Кто начнет первый? – вопросила я громко и достоинством. Сердце трепетало, как заячий хвост. Еще не хватало и тут создать им вечнорутенскую проблему живой очереди…

– Я, Владычица Триады, – Эрбис сделал знак, и перед ним, сидящим на корточках, появилось нечто вроде многострунных гуслей. Они издали густой, золотистый, как мед, объемный звук, пышный, как рыжая лисья шкура. Я долго пыталась угадать в этом слитном гудении мелодию, пока не поняла, что она длится уже давно, если не вечность. Ухо мое было изощрено, но называть подобное я не умела. Так для ковровых ткачих существует девяносто девять оттенков красного цвета, для кхондов – семьдесят семь оттенков зеленой жизни: травы, листьев, хвоинок и неба, для рутенов Крайнего Севера – различение тридцати трех форм снежинок, хотя и нет в их языке слов «красный», «зелень», «снег». И как нет богаче красно-черно- белого ковра, как не может глаз человеческий насытиться весной, а душа странника – снежной пустыней, так и ухо не могло вместить в себя мелодию, что исполнял Эрбис. А он подбирал к ней слова, неторопливо проговаривая нараспев, будто нанизывал на ее нить тяжелые округлые жемчужины. Что я к ней примыслила, что она звучала пришелицей из моего родного мира?

Вот она, эта песня.

«Поспеши, мое сердце, уйти поутру с караваном,
На стоянке Пути не броди в одиночестве ты;
Вот уж первый верблюд еле виден за дальним барханом,
И за самым последним песок заметает следы.
Отряхни же с подошв пыль земных расставаний,
Пусть поделят шакалы, что сброшено легкой душой.
Что в сем мире твое? Чаша для подаяний,
Крепкий посох, и плащ, и томительный путь за спиной.
У истока его – твой разрушенный дом. За песками,
Где кончается он, ждет тебя золотая страна.
На пороге Любовь – одеянья крылаты, как пламя,
И в руке ее чаша хмельного вина.
«Выпей это вино. Кружит голову предначертанье.
Посмотри, как подобно оно твоей блудной судьбе:
Сверху светло оно, в нем вся чистая радость свиданья,
Но осадок горчит, словно слезы мои о тебе.
Был ты юн и горяч, и вела тебя жажда познанья,
В целом мире сбирал ты летучие знаки мои.
Говорят, в многом знании много страданья:
Брось искать ты – и полною жизнью живи!
Был ты трезв, был ты сух, знающ и почитаем,
Да хлебнул как-то раз моего огневого вина.
Много книг ты прочел: ныне свитком дорога прямая
Развернулась в песках – так читай лишь ее письмена!
Стал ты разума светоч, наряжен в факиха одежды,
Но шальная любовь их, играя, с тебя сорвала,
Был умен – все забудь, стань блаженным невеждой,
Что душа наготовила впрок, отразят пусть мои зеркала!
Много сур заучил, а теперь ты бредешь как в тумане.
Что осталось в седой голове и кипящей крови?
Я спрошу: «Что хранится в священном Коране?»
Ты ответишь: «Там роза – посланье бессмертной Любви.»
В дом мой тихо войди. Свою обувь оставь у порога.
Камня в нише коснись, дабы смыть грех с иззябшей души.
Послушание – знак ученичества. Требую строго:
«Я хаким твой отныне. Учить мне тебя разреши!»
Перед силой моей измышленья людские – лишь эхо.
Пошути на прощанье, отринувши смертных дела:
«Разум ищет верблюда, чтоб в Мекку поехать,
А Любовь уж семижды по кругу ее обошла.»
Колокольчики тихо звенят за барханом,
И песок заметает двугорбых атанов следы.
Лишь рискни, пробудись – и за мира обманом
Просияют вовеки прекрасной Любимой черты.»

Окончил, встал и отошел к своим, как бы желая затеряться среди них. Мы молчали: его песня стояла посреди, как облако.

Теперь вперед выступил Мартин Флориан, чуть нервно перебирая струны своего инструмента – нечто вроде малой арфы из коричневого дерева. Он медлил, облизывая губы.

– Это не моя песня, – наконец сказал он. – Это дар моего брата.

– «Сплети свой кокон из того, что бренно», – пел он мягким, полным баритоном…

«Сплети свой кокон из того, что бренно —
Из пыли старых книг, из слов минувших плена;
Скрип двери отчей пусть пребудет постоянно,
Как сердца твоего трепещущая рана.»

«Да-да, – думала я, – это он о той чуланной сокровищнице старого чердака, где лежали вместе, щека к щеке, «История гуманной педагогики» и «Хрестоматия средних веков», новеллы Газданова и Чарской, брошюры по теории относительности и гроссбухи святого Фомы, родоначальника схоластики и генетики, что открыл «наследственное вещество» еще до своего собрата Менделя; все то, что вошло в меня, шестилетнюю, составив мою личную Родину. И дверь веранды так же скрипела, надрывно и неуемно, от тоски или отсутствия графита в петле, пропуская меня в целодневное странствие по лесу, который длился сто верст или, что одно и то же, – вечность. Застывшее время. Полнота времени. Метафора младенчества. Время изначального отсчета, первая из страниц, и страница эта пролистана разлукой.

«Кирасу скуй из птичьих томных стонов,
Из радужных капели перезвонов;
Пусть в ней слепящей чернотою отразится
Стрижиного крыла летучая зарница.»

Ибо отрочество полно смелости, как любая весна, и жажды героического, вплоть до самой гибели. Когда ты, наконец, вырываешься из душных объятий дома, почти ненавистного тебе сейчас, в хрустальные ручьи и хрустальное пение птиц в синеве, сплетение тончайших звонов, паутину чистых мелодий, и сердце танцует в стесненной грудной клетке, и мир, пленительный и пленяющий, куда ты выходишь, как на бой, отражается в тебе, – пусть то, что ты слышишь и видишь теперь, послужит доспехом от древней печали.

«Сотки свой плащ из золотого зноя,
Стесненья милых рук, пахучих трав