С этим грустным прощальным приветом нежная пара рассталась. Сев в седло, граф, со всей своей свитой, немедленно выступил в поход. Удрученный горем супруги, он пришпорил покрытого броней коня, торопясь поскорее выехать на простор весенних полей, где можно было свободно вздохнуть и отвлечься от грустных мыслей. А графиня поднялась на крепостную башню и там дала волю слезам, пока султан на шлеме ее мужа совсем не исчез из виду. Потом заперлась в покоях, наложила на себя строгий пост и стала молить всех святых оказать мужу покровительство, а архангела Рафаила [134] просила всюду сопровождать его, как некогда он сопровождал юного Товия, и быть ему верным телохранителем до тех пор, пока рыцарь не вернется на родину.
У графини был красавец паж, по имени Ирвин, который на торжественных празднествах или по дороге в церковь носил за ней шлейф. Она отправила его с мужем, наказав всюду следовать за своим господином, быть ему верным оруженосцем и ни на шаг не отставать от него. Если же граф в пылу сражения вздумает рисковать жизнью, то скромно напомнить ему, что во имя любви не следует забывать о благоразумии и стремиться к опасности, как это делают отчаянные искатели приключений.
Ирвин помнил наказ прекрасной повелительницы и, как тень, следовал за графом. Отважный герой не противился этому, ибо поклялся супруге внимать предостережениям верного пажа, насколько позволит ему честь и рыцарский долг.
Медленно тянулись дни разлуки. Графиня считала каждый удар часов и радовалась, когда на западе солнце опускалось за горные вершины, думая только о том, что каждый прожитый день приближает ее к желанной встрече. Но течение времени подобно маховику, который не будет вращаться быстрее, сколько бы простой смертный не дул на него, но и не задержится в своем равномерном движении, если дерзкая рука схватит его и попытается остановить.
Точно в назначенное время, — ни часом раньше, ни часом позже, — подошла Пасха, однако, как не сетовала добрая графиня на несправедливую медлительность времени, граф Генрих не возвращался. Пришлось продолжить счет до Троицына дня. Еще пятьдесят долгих дней она должна была ждать, — пятьдесят дней, казавшихся вечностью для сердца, полного тоскливого ожидания.
— Ах, — вздыхала графиня, — виноград не цветет, ветер шумит в кустах сухой листвой и суровый Гарц ещё покрыт снежной шапкой. А виноград должен зацвести, леса зазеленеть и Гарц сбросить зимний покров, прежде чем вернется мой господин. Ах, возлюбленный души моей, как медлишь ты, почивая на лаврах своих побед, в то время как я, одинокая, изнываю от горя и тоски.
В этих нежных жалобах протекали дни, уменьшая их счет от пятидесяти. Печаль графини, ее душевное волнение, когда надежда сменялась страхом перед новым разочарованием, мало-помалу сокращали долгое время ожидания. Снег растаял, виноградная лоза пустила побеги, зазеленел лес и в церкви прозвонили «Явись, о Господи!», а от графа Генриха не было никаких известий. Тревожное предчувствие охватило душу тоскующей женщины. Мрачная тревога изгнала радость и веселье из дома, где прежде они так дружно обитали под одной кровлей с красотой и юностью. Молодая графиня целиком предалась печальным мыслям. Она не замечала прекрасной природы в ее чудесном весеннем наряде, не слышала чарующих переливчатых трелей соловья, не ощущала пряного аромата цветов и не любовалась их пестрыми красками. Грустные глаза были неподвижны, и тяжкие вздохи то и дело вырывались из стесненной груди. Девушки не смели утешать или развлекать разговорами свою госпожу и только молча, одними горячими слезами, сочувствовали ее горю. Если же и нарушалось глубокое молчание, то лишь по утрам, когда кто-нибудь из них рассказывал графине сон, в котором выпавший зуб или нитка жемчуга предвещали горькие слёзы или смерть близкого человека, а иногда кому-то доводилось увидеть во сне увешенную гербами и щитами погребальную колесницу среди могил или похоронную процессию.
Случалось, и среди бела дня в графском доме наблюдали знамения. Однажды, во время обеда, когда придворные девушки прислуживали за столом госпоже, раздался вдруг звон разбитого стекла, такой резкий, что графиня, испугавшись, вскочила на ноги. Оказалось, стоящий в буфете бокал, из которого граф обычно пил вино, треснул сверху донизу и рассыпался на куски. Все присутствующие побледнели. Ужас и смятение отразились на их лицах.
— Ах, сохрани нас Боже и все святые! — воскликнула графиня. — Мой супруг даёт знать, что уходит от меня! Он умер! Он холоден и мёртв!
С этого часа она не проронила ни слова, только тосковала и плакала. На третий день её вдруг охватило какое-то необъяснимое, смутное предчувствие.
Внутренний голос подсказывал, что она должна получить известие о муже. Графиня поднялась на высокий балкон в башне замка и стала пристально смотреть на дорогу, по которой уехал в поход ее супруг. Вдруг вдали она увидела всадника, галопом мчавшегося через горы и долины, холмы и овраги, а за ним, на длинном шесте, то взмывая высоко вверх, то волочась по земле, реял, подобно вымпелу, длинный хвост, которым играл ветер.
Всадник, направивший бег коня прямо к замку, был одет во всё черное, и черным был его конь. Когда он приблизился к воротам… Ах! Ютта узнала в нём Ирвина. Он был одет в траур; длинный черный флер спускался с черных полей его шляпы до самых копыт лошади.
— Ах Ирвин, любимый паж, — в отчаянии воскликнула графиня с балкона, — какое известие ты мне принес? Скажи, что случилось с твоим господином?
— Добрая госпожа, — отвечал Ирвин, не в силах сдержать горьких рыданий, — я привез печальное известие. Многих слёз будет оно стоить вашим прекрасным глазам. Снимите венок с ваших золотистых волос и поменяйте розовые одежды на мрачный траур. Граф Генрих умер.
— О вестник несчастья! — воскликнула графиня. — О, сколько горя и страданий принесло мне твое известие!
Едва Ютта произнесла эти слова, как холодный озноб пронизал всё её тело; тень смерти затуманила сознание, колени подогнулись, и она без чувств упала на руки служанок.
Всё графство Хаммерлюнд огласилось воплями, как только весть о смерти графа облетела его и глухой похоронный звон колоколов ещё раз подтвердил это известие. Верные слуги и все подданные искренне оплакивали смерть доброго господина.
Но из всех страстей сердечная боль, пожалуй, менее всего способна разрушить жизнь человека, особенно слезливого пола, у которого любые огорчения вызывают слёзы.
Итак, подавленная горем вдова, как ни жаждала она освободиться от плоти, в надежде, что ее окрыленная любовю душа догонит дорогую тень супруга еще на пути к вечности, так и не умерла. Да и было бы несправедливо, если бы душа молодой женщины так скоро покинула предназначенную ей прелестную квартиру, ибо пренебречь таким чудесным и удобным жилищем, ради того чтобы поселиться под открытым небом, было бы сущим легкомыслием. Другое дело, если кто-то живёт в закопченной ветхой хижине, грозящей каждую минуту обрушиться, — тогда его желание расстаться с ней было бы объяснимо. Так, если освобождения жаждет матрона, у которой в стропилах трещит каждая балка, то возражать против такого желания нет никаких оснований. Но когда о смерти говорит молодая, цветущая женщина, и только из-за
