квартире несколько комнат, самая большая из них обита красной тканью — это «красный салон». Адель с успехом и увлечением играет роль хозяйки салона.
Сент-Бёв живет совсем поблизости и заходит к Гюго по два раза в день запросто, как свой. Если Виктора нет дома, гость беседует с хозяйкой. Она чувствует себя с ним непринужденно и легко. Сент-Бёв читает ей свои стихи, ведет с ней долгие задушевные беседы обо всем на свете. Они очень подружились.
Виктор Гюго часто уходит в библиотеку или бродит по Парижу. Как и в дни своей одинокой юности, он любит работать на ходу, во время длинных прогулок по городу.
На одной из площадей Парижа высится надменная металлическая колонна. Гигантский ствол ее выплавлен из сотен пушек — военных трофеев наполеоновских побед. Раньше Гюго с ненавистью и осуждением смотрел на этот памятник славы империи. Но год от года его отношение к Вандомской колонне стало изменяться. Уже с 1823 года, когда была написана ода «К отцу», поэт начал иными глазами смотреть на события недавнего прошлого, хотя еще и сохранял свои роялистские убеждения; теперь же он отдает отчет себе самому, что во взглядах его произошел перелом.
Политика Карла X и его министров слишком далека от тех возвышенных идеалов свободы и всеобщего благоденствия, носительницей которых Гюго наивно считал когда-то монархию Бурбонов. Детские заблуждения поэта не выдержали испытания жизнью.
Народ выбивается из сил, чтобы правительство могло выплатить пресловутый миллиард эмигрантам, беглецам, направлявшим против своей родины дула иностранных пушек. Карл X лицемерно обещал французам всяческие свободы, а на деле его министры выдвигают законопроекты о печати, ограничивающие свободу литераторов и издателей, отдающие их в лапы монархических цензоров. Бывшие эмигранты, помещики, попы, иезуиты подняли головы, они чувствуют себя господами положения. А старых воинов, сражавшихся когда-то за славу Франции, унижают, ставят ни во что.
В эти годы многих крупнейших поэтов Европы особенно привлекал образ Наполеона. Ему посвящали взволнованные стихи и Пушкин, и Байрон, и Беранже, а позднее и молодой Лермонтов.
Образ этот переосмысливался, терял реальные черты, романтизировался, облекался дымкой легенды. Поэты воспевали в нем отнюдь не деспота и узурпатора, они видели в Наполеоне наследника революции, могучую личность с необычной судьбой, возвышающуюся над мелкими людишками современного мира. «Тень императора» становилась во Франции периода Реставрации символом протеста против королевства Бурбонов.
Образ Наполеона противопоставляли тупому, бездарному Карлу X и большие поэты и широкие массы французского крестьянства, среди которых складывалась своеобразная легенда о Наполеоне — «народном императоре».
Обращаясь с одой к Вандомской колонне, Гюго тем самым бросал вызов правоверным роялистам, разрывал со своими прежними убеждениями.
Жаркий день ранней осени. В Париже пыль, духота, а в летнем кафе тетушки Сагэ пахнет левкоями, зеленеют деревья, визжат скрипки, где-то неподалеку кудахчут куры — тетушка Сагэ славится своими жареными цыплятами.
Друзья сидят в беседке из вьющихся растений, пьют белое вино и закусывают отличным сыром. Цыплята еще впереди. Тетушка Сагэ прямо-таки не поспевает ощипывать их — столько желающих полакомиться ее стряпней.
Беседа не умолкает.
— Есть у вас билеты на следующий спектакль в Одеоне? — спрашивает Виктор у. скульптора Давида д'Анже.
— Как же, — отвечает Давид, — есть. Но достать их было нелегко. Сами знаете, как рвутся парижане на шекспировские спектакли. Профессора из Академии взбешены. «Дикарь Шекспир» покоряет Париж!
— И его исполнительница мисс Смитсон тоже, — вставляет Абэль. — До чего же талантлива и до чего хороша собой! Вы знаете, что музыкант Гектор Берлиоз предложил ей руку и сердце?
— Ну, а она?
— Отказала.
— Послушайте, что написал мне Эжен Делакруа, когда узнал о приезде в Париж английской труппы актеров! — обращается к друзьям Гюго: — «Нашим классическим театрам грозит неприятельское нашествие. Гамлет поднимает свою ужасную голову. Отелло держит наготове свою губительную подушку. Губительную главным образом для благочинной драматической полиции. На всякий случай вам не мешало бы носить кирасу под фраком, а то не убережетесь от какого-либо классического кинжала». Хорошо сказано?
— Да. Делакруа понимает, откуда исходит опасность, — говорит Эжен Девериа, обмахиваясь своей широкополой шляпой. — Он сам немало претерпел от ревнителей академического благочиния.
— Вы видели его серию рисунков к «Фаусту» Гёте? — вставляет Луи Буланже. — В рисунках Делакруа — живая душа романтизма. Помните это невольное движение Маргариты, когда Фауст впервые прикоснулся к ней? Взгляд Мефистофеля? Далекие силуэты остроконечных крыш средневекового немецкого города?
— А ночной полет Фауста и Мефистофеля на конях? Дух захватывает!
— Прекрасное и ужасающее, возвышенное и низменное — контрасты, они передают дыхание жизни, — говорит Виктор Гюго. — Прав был Наполеон, когда утверждал, что от великого до смешного один шаг. Величественное и смешное в жизни рядом, они оттеняют друг друга, об этом надо помнить драматургам! В предисловии к драме «Кромвель» я собираюсь изложить свои мысли о современном искусстве,
— Провозгласим же тост за истину, за свободу в искусстве!
— Да здравствует Шекспир!
— Истинная душа романтизма — это героическое, — говорит Давид д'Анже. Скульптор старше своих жизнерадостных собеседников, но держится с ними на равной ноге.
— Недавно, когда мы шли с Виктором в кафе тетушки Сагэ, — продолжает Давид, — нам встретилась девочка-нищенка, оборванная, худая, но в ее лице было что-то невольно останавливавшее взгляд. Трагическое лицо. Я привел ее в свою мастерскую, накормил. И сейчас она служит мне моделью для статуи юной девы на гробнице Боццариса. Эта статуя будет символом порабощенной, страдающей Греции.
Виктор читает отрывок из своего нового стихотворения «Энтузиазм»:
Сумерки сгущаются. Пора домой.
— Адель, вероятно, заждалась, — говорит Гюго. Он обещал ей сегодня вечером привести друзей в красный салон.
«Да, завтра двадцать пятого июня. В год пятьдесят седьмой семнадцатого века…» — так начинается драма «Кромвель». Это совсем не похоже на велеречивые тирады подражателей Расина. Драма еще не напечатана, но в парижских салонах уже пародируют ее, острят по поводу необычного вступления.
В «Кромвеле» воплощены многие романтические принципы, за которые борется Гюго. Здесь он еще более решительно разрывает с прежними роялистскими убеждениями. Но пьеса слишком длинна, трудна для постановки, получилась драма для чтения, а не для сцены. Гюго решил издать ее, не переделывая, вместе с большим предисловием.
Этому предисловию автор придает особое значение. Оно должно стать манифестом романтического искусства, Гюго обещал прочитать его друзьям. Слух об этом разнесся в кругах литераторов и артистов. Многие хотят присутствовать на чтении. Оно состоится в Арсенале у Нодье. Здесь и собираются в осенний вечер 1827 года поэты и драматурги, художники и артисты, журналисты и критики — пестрая армия
