где Матросов проходит со знаменем в комсомольской кипучей толпе. Мы хотим, чтобы время отбросило сор догадок и толков кривых. Мы хотим Александра Матросова оживить и оставить в живых. Чтоб румяной мальчишеской краскою облилось молодое лицо, и взмахнул бы защитною каскою перед строем своих удальцов. Чтоб не я, а Матросов рассказывал о себе в удивленном кругу: как решил поползти, как проскальзывал между голых кустов на снегу… Стих мой! Может, ты способен сделать это и дыханье жизни вдунешь в мой блокнот? И перо послушное поэта палочкой волшебника сверкнет! Может, ты оденешь плотью остов, вправишь сердце и наладишь ритм? Молвишь слово — и вздохнет Матросов, приподымется… заговорит… * Заговорить? Мне? Нет… Навряд… Разве в таком сне говорят? Разве я спал? Нет, я не спал… Теплый упал свет на асфальт. Сколько людей! Звон Спасских часов. Словно цветет лен, — столько бойцов! Чей это тут сбор? Гул батарей. Выбеленный собор в шлемах богатырей… Наш! Не чужой флаг! Наша земля! Значит, разбит враг? Наша взяла? Как хорошо! Близ те, с кем дружил… Значит, не зря жизнь я положил. Какое глубокое, широкое небо! Чистая, ясная голубизна. Высоких-высоких домов белизна. Я здесь никогда еще не был… Вот чудак, Москвы не узнал! Это — Колонный, по-моему, зал. Все непривычно и как-то знакомо. Рядом, конечно, Дом Совнаркома. Прямо, ясно, Манеж. Направо, само собой разумеется, улица Горького. И воздух свеж, и знамя виднеется шелковое. И тоже знакомый, виденный шелк. Колонна вышла из-за поворота… Какой это полк? Какая рота? Песня летит к Кремлевским воротам. Слышу, мои боевые дружки хором ее подхватили! На гимнастерках у всех золотые кружки с надписью: «Мы победили». И пушки за ними всяких систем. Может, вправду в Москве я? Нет… не совсем… Крайний в шеренге — точно, Матвеев. Рядом— наш старшина!.. Значит, уже на войне тишина? Значит, Россия всюду свободна? Значит, победа сегодня? Если такая Москва, может, в Германии наши войска… Видимо, так, в Россию обратно с войны возвращаются наши ребята. Цветы, и «ура!», и слезы, и смех. Ордена и медали у всех. Милиция белой перчаткой дает им дорогу. Меня они видеть не могут. Смеются, на русые косы дивясь… Но нет меня среди нас. В колонне я не иду. Я не слышу, как бьют салютные пушки. Я убит в сорок третьем году у деревни Чернушки.
Как больно, что не вместе, что не с вами я праздную… Но вот издалека мое лицо плывет над головами, и две девчонки держат два древка. Из-за угла спешит толпа подростков перебежать и на щите прочесть большие буквы: Александр Матросов. Но почему? За что такая честь? Народ — рекой, плакаты — парусами; цветной квадрат, как парусник, плывет, и близко шепот: «Это он, тот самый, который грудью лег на пулемет…» Но я-то знаю, — в ротах наступавших того же года, этого же дня, у пулеметов, замертво упавших, нас было много. Почему ж меня? Нас глиной завалило в душном дыме,
