Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

хватит на всех.
Воздух костром нагрет,
славно здесь…
Жалко, что книжки нет
вслух прочесть!..

Жалко, досадно — на фронт не повез ни единой книжонки. Деньжонки были — скопил, а не купил себе книжек. А у костра под стать почитать. Был бы Есенин… Здорово он о клене осеннем! Хорошо — про родимый дом, про мою голубую Русь: «В три звезды березняк над прудом теплит матери старой грусть…» И другого поэта — нашего, свойского — взять бы еще. Да, хорошо бы взять Маяковского, очень понравилось мне «Хорошо!». Помню одну хорошую строчку: «Землю, с которою вместе мерз, вовек разлюбить нельзя…» Вот написал же в самую точку! Жаль, не взял. А с книжкой такою можно и в бой. Только одну имею с собой. Вся на ладони уместится. Два с половиной, как выдана, месяца. На первом листке два ордена есть. Книжечку эту недолго прочесть, а все-таки вынешь дорогою — чувствуешь главное, важное, многое…

А я любил засматриваться в утро,
о завтрашнем задумываться дне.
Я с будущим, воображенным смутно,
всегда любил бывать наедине.

Я понимал, что рыночные птицы
листки гаданья тянут невпопад,
а вот хотел бы прочитать страницы
своей судьбы, судьбы своих ребят.

Хотел бы я попасть хотя бы на день
вперед на век, в необычайный мир,
в кварталы кристаллических громадин,
построенные нашими людьми.

Я не видал хороших книг про это,
но строчками невыдуманных книг
странички комсомольского билета
я мысленно заполнил, как дневник.

И вот он мне безмолвно помогает
сильней сжимать гранаты рукоять,
на будущее молча намекает,
которое должны мы отстоять.

Я знаю, кем после войны я буду,
когда надежду — Родину свою,
бронею сердца, комсомольской грудью
я будущему веку отстою.

Я, вероятно, буду очень гордым,
счастливым и удачливым всегда
и со странички комсомольский орден
сниму, возьму, перевинчу сюда…

Белые в пух снега,
тишина сосняка,
по белизне снеговой —
дорога к передовой.
Нетоптаное шоссе,
где мы прошагаем все,
где завтра и я пройду
впервые в бой,
где, может быть, упаду,
других заслонив собой;
где, не пройдет и дня,
и смеркнет свет,
и стихнет смех,
где, может быть, за меня
пойдут на смерть.
И будет земля в росе
о них грустить…
Как хочется, чтобы все
остались жить!

Может статься, придется и нам товарища недосчитаться… Пуле — пустое, летит — не глядит, кто лучше, кто хуже. А каждый из нас на Родине нужен. Что сын, что брат, что просто один из ребят, и сразу тоска за сердце хватает, если подумать: Орехова нет, Матвеева не хватает!.. Убьют Воробьева — большущее горе, чего там скрывать. Будет всегда его недоставать в нашем сдружившемся хоре. Товарищ умрет — беднеет народ, целою жизнью меньше на свете. В каком-то углу всегда тишина… Случается, повода нет, а скучается. А если товарищ хороший встречается, можно ему доверить печаль, как ношу с плеча. Так и мешок и ящик зарядный. Я коренастый, выносливый, ладный. А есть послабее ребята у нас. Есть кому тяжелее. Я у товарища плечи жалею. Прикажут такому: «Пулей беги!» А сапоги увязают в сугробинах, ранней весною особенно… Дай, браток, ремешок, понесу за тебя вещевой мешок. Не смущайся, брат, угощайся! Дождемся тяжелого дня, может, придется тащить и меня с поля, под смертным огнем. Такая у нас бойцовская доля. Скоро, друг, отдохнем… Я тебя видел в Уфе, у вокзала. Мне твоя матушка наказала: «Сынок, пособи моему, помоги». И были у ней под глазами круги, в слезах ей твое мерещилось детство. Я ей ответил: «Не откажусь». А рядом еще поглаживал ус — это, наверно, отец твой?..