Сергею Ингулову посвящаю
Что подвиги? Подвижничество — мир.
В. Г. «Бездействие не беспокоит…»
Бездействие не беспокоит: не я ли (супостаты, прочь!) — стремящийся сперматозоид в мной возлелеянную ночь? От бытия, податель щедрый, не чаю большего, чем кто от лопающейся катедры перетасовки ждет лото. И, наконец, обидно, право, что можно лишь существовать, закутываясь в плащ дырявый и забывая про кровать. «Очеловеченной душой — медвежий…»
Очеловеченной душой — медвежий, а телом — гад, во плоти всем толку: — О, без сомнения, одни невежи болтают про скучище и тоску! Коль солнце есть, — есть ветер, зной и слякоть и радуги зеленой полоса. Так отчего же нам чураться злака, не жить, как вепрь, как ястреб, как оса? Дыши поглубже. Поприлежней щупай. Попристальней гляди. Живи, чтоб купол позолоченной залупой увил колонны и твоей любви. В сарае, рыхлой шкурой мха покрытом, сверля глазком калмыцким мутный хлев, над слизким, втоптанным в навоз корытом кабан заносит шмякающий зев. Как тонкий чуб, что годы обтянули и закрутили наглухо в шпагат, стрючок хвоста юлит на карауле, оберегая тучный круглый зад. В коровьем вывалявшись, как в коросте, коптятся заживо окорока. «Еще две пары индюков забросьте»,— на днях писала барская рука. И, по складам прочтя, рудой рабочий, крапленный оспой парень-дармоед, старательней и далеко до ночи таскает пойло — жидкий винегрет. Сопя и хрюкая, коротким рылом кабан копается, а индюки в соседстве с ним, в плену своем бескрылом, овес в желудочные прут мешки. Того не ведая, что скоро казни наступит срок и — загудит огонь и, облизнувшись, жалами задразнит снегов великопостных, хлябких сонь; того не ведая, они о плоти пекутся, чтобы, жиром уснастив тела, в слезящей студень позолоте сиять меж тортов, вин, цукатных слив… К чему им знать, что шеи с ожерельем, подвешенным, как сизые бобы, вот тут же, тут, пред западнею-кельей, обрубят вдруг по самые зобы, и схваченная судорогой туша, расплескивая кляксы сургуча, запрыгает, как под платком кликуша, в неистовстве хрипя и клокоча? И кабану, уж вялому от сала, забронированному тяжко им, ужель весна, хоть смутно, подсказала, что ждет его прохладный нож и дым?.. Молчите, твари! И меня прикончит, по рукоять вогнав клинок, тоска,
