взявшись за колечко, что тело ее исчезало, растворяясь в белый пульсирующий круг. Каждый из этих трюков мог затмить любой номер, но Рикки все равно была недовольна. Работала она свой старый лопинг. Аппарат «Лунной сонаты» довольно скоро развалился в дороге.
Трудно было Рикки и Жоржу жить вдали друг от друга, но и в Москве все время работать невозможно. Выпало за четыре года два раза такое счастье — и на том спасибо. Казалось, еще немного, и наладится жизнь и не нужно будет расставаться. Надеждой на будущее и жили. Но зато уж каждая встреча была как первая. На перроне муж и сын каждый раз с букетами. Дома на столе обед собственного Жоржа приготовления. Не день — праздник.
Вот и жили от праздника до праздника. Иногда неожиданно встречались в городах, где Рикки гастролировала, а Жоржу предстояла режиссерская работа. Но разве может подобная встреча длиться долго? Впрочем, однажды даже в Москву вместе поехали. Не домой, конечно, а на квартиру, которую снимали. Собственным домом так и не сумели обзавестись. Вот, пожалуй, и вся семейная жизнь.
Даже с отпуском не всегда получалось, как задумывали. Прилетит Рикки радостная и возбужденная, а Жоржу через несколько дней в командировку уезжать, дело, как всегда в цирке, срочное, не отложишь. И приходится Рикки сидеть в Москве с сыном, не оставлять же мальчика одного, и так он постоянно без присмотра из-за отъездов отца. Опять для общения только и оставалось — телефон да почта. Так и шли годы, не жизнь, а роман в письмах.
В редкие минуты встреч Жорж непременно заводил разговор о том, что, как только наладится работа Студии, он сразу же примется за создание для Рикки совершенно необычного и удивительного номера. Это будет воздушная работа без всякого аппарата. Рикки, одетая в специальный костюм, сможет взлетать под купол цирка, совершать там пируэты, сальто-мортале, все известные арабески и массу новых трюков, которые пока что невозможно даже представить, вплоть до эффектных падений-обрывов. «Чудеса» должны были происходить при помощи специального магнита, и Жорж уверял, что это не только возможно, но уже рассчитано с проектантами.
Говорил он об этом номере с особым увлечением, но все же прежде решил сделать Рикки сольную вертушку (таких тогда еще не существовало) на базе всех ее трюков. Аппарат должен был не просто вращаться, а двигаться волнообразно. В номере были запланированы использование ультрафиолетового света и еще бездна световых и технических эффектов. Когда на экспериментальном заводе, связанном с авиацией, аппарат изготовили, Жорж собрался ехать с ним к Рикки в Ригу. Но не за счет служебного времени, разумеется, а в отпуск.
Рассчитали так, а вышло иначе. Пришлось Жоржу не в Ригу ехать, а ложиться на исследование. Лечиться он не любил, но уж больно плохо чувствовал себя. Проснется, бывало, утром и сразу за стол садится. Положит голову на руки и сидит. Рикки и зарядку сделает, и дом приберет, и завтрак приготовит, а он все сидит. Окликнет его жена: «Иди умывайся, пора завтракать», а он в ответ: «Подожди, Риккуша, дай отдохнуть». Но к врачам идти наотрез отказывался. А тут настояли, лег. И даже на операцию согласился.
Рикки обо всем узнала, когда уже вырезали легкое. Муж просил не сообщать, не тревожить. Примчалась она из Риги ни жива ни мертва. Хотя диагноз был неутешительный, операция прошла удачно, Жорж стал поправляться. Рикки все дни проводила у него в палате, только ночевать домой прибегала. Последний год сын вместе с отцом жили на квартире матери мужа, поэтому о том, что останется он некормленым, можно было не тревожиться. Впрочем, мог он уже и сам о себе позаботиться, как-никак в девятом классе учился. Вот в эти-то дни вволю поговорили Рикки и Жорж друг с другом. Все обиды выяснили, все будущее распланировали: и свое, и сына, и общего дома, и, конечно же, работы.
За день до того, как должны были выписать Жоржа, ему стало плохо. Появились в палате кислород, капельница. Рикки не пошла домой, осталась с ним на ночь. Жорж, приходя в себя, просил взять бумагу, карандаш, записать все, связанное с новым аппаратом. Рикки успокаивала его, записывать отказывалась, уверяла, что он поправится, и тогда они будут заниматься номером вместе. На следующий день Жорж умер.
Где и как он, спортсмен, тренированный человек, впустил в себя эту хворь? Вспомнилось Рикки, как лет девятнадцать назад лез Жорж с трапецией на плече заправлять аппарат. Когда он почти добрался доверху, не выдержал трос, прогнивший, видно, от дождей, и Жорж с лестницей и трапецией упал на манеж. Его увезла «скорая помощь», но все обошлось благополучно, очень быстро он вернулся на работу. Может быть, именно тогда он травмировал бок, поэтому так и закончилась его жизнь — рак легкого. А может быть, он застудил его тогда, в 1941, когда трое суток пролежал в снегу, находясь в разведке? Стоит ли гадать, из-за чего это могло произойти, если все уже произошло и так трагически завершилось.
Возможно, он многое сумел бы сделать для цирка, так как обладал редким умением привлекать и заинтересовывать талантливых людей. Большие писатели, режиссеры, художники, крупные представители самых разных профессий и рабочие-умельцы быстро сходились с ним и загорались его идеями. Но теперь, без того, кто их вынашивал, идеи эти, к сожалению, чаще не дозревали. Жила Рикки постоянной мечтой о лучшем будущем, а осталось ей одно прошлое.
И трех месяцев не прошло, скончалась мать мужа. Теперь и вовсе невозможно уезжать из Москвы. Сыну, продолжателю рода, о котором так мечтал Жорж, надо создать условия для успешного окончания средней школы. И Рикки решает оставить манеж, начинает работать в аппарате главка инспектором по технике безопасности. По неписаным законам чинопочитания она механически превратилась для своих недавних коллег почти в начальника, и, следовательно, в Раису Максимилиановну.
Здесь как будто можно поставить точку, окончив рассказ о двадцатитрехлетней артистической судьбе гимнастки Немчинской. Вернее, можно было бы, если б не одно обстоятельство.
Прошло несколько месяцев, и оказалось, что и на той должности, которую занимала Раиса Максимилиановна, необходимо довольно часто выезжать в командировки. И вот она столкнулась с дилеммой. С одной стороны, выезжать и по-прежнему получать мало денег. С другой, — выезжать, правда на большие сроки, но и получать со всеми положенными в гастролях надбавками, несоизмеримо больше, а значит, создать лучшие условия сыну. Конечно, Раиса Максимилиановна не выбирала, она решила вернуться на манеж.
Сын торжественно обязался есть не менее трех раз в день, готовить обед, в крайнем случае супы, подметать пол хотя бы по воскресеньям, следить за складкой на брюках и за воротничками рубашек, регулярно носить белье в прачечную и не забывать брать его оттуда, не лениться в школе, помнить, что десятый класс должен быть окончен прилично, и не менее раза в две недели давать знать о себе. Касательно последнего сговорились общаться по телефону, писать оба не любили.
По просьбе Раисы Максимилиановны, аппарат ее, все это время пролежавший на складе Главка в Ржавках, был отправлен в Харьков. Туда же выехала и она. Распаковала ящики и с горечью убедилась, что месторасположение склада полностью оправдало свое название. Тросы и аппарат проржавели, веревки сгнили. Но это, увы, было не самое главное огорчение на предстоящем ей артистическом пути.
В сорок лет, да еще после почти годового перерыва, заново вернуться к воздушной гимнастике — решение рискованное, заранее, можно сказать, обреченное на неудачу. Все и отнеслись к этому как к очередной авантюре Немчинской. Отговаривали, как могли. Но повернуть Раису Максимилиановну в сторону от избранного пути не стоило и пытаться.
Как ни парадоксально, она победила. Даже возраст оказался бессилен перед ее волей и работоспособностью. В сорок три года она включила в номер обрыв из стойки на шее в подноски, трюк, давно забытый и традиционно мужской. В сорок семь лет, первой среди советских гимнасток, она подвесила трапецию под вертолетом. В пятьдесят лет она пустила в работу новый, изобретенный ею трюк и аппарат — лопинг с пируэтами. На шестьдесят первом году жизни, во время гастролей в ГДР, она без выходных отработала сто двадцать три представления в двадцати шести городах, в каждом из них вешая и снимая аппарат в день спектакля… Но не будем забегать вперед. Вернемся к Немчинской, которую мы покинули в 1952 году.
Двадцать три года она уже отдала воздушной гимнастике, и ровно столько же ей еще было отпущено судьбой лет жизни и работы в цирке, для нее, впрочем, одного без другого не существовало. Но мне не хотелось бы, рассказывая о второй половине ее жизни, столь же подробно описывать маршруты ее гастролей, создание новых аппаратов и трюков.
Ведь, если задуматься, что представляет собой биография циркового артиста? Одиссею
