— И долго вы собираетесь тут стоять? Знак не видите?
Очевидно, у меня было столь убитое лицо, что страж дорожного движения сменил гнев на милость:
— Вам плохо?
— Очень.
— «Скорую» вызвать?
— Нет, спасибо.
— Лекарство есть?
— Уже приняла.
— Ладно.
Милиционер отошел, я подняла стекло.
Горькое лекарство — это Лильки Белой откровения. Дай бог ей здоровья! Спасла меня. Пусть живут с мужем, как им заблагорассудится. Лилькин блуд меня уберег от роковой ошибки.
Сейчас броситься бы на грудь Майке, поплакаться, рассказать… Что рассказать? Как влюбилась в доморощенного Казанову и едва не потеряла самого лучшего мужчину на свете?
Максим! Счастье мое, свет и радость! Прости, не суди строго, ведь по-взрослому я тебе не изменила. Не могу без тебя жить — всегда, а в данную минуту особенно.
Набрала номер сотового телефона мужа — недоступен. По рабочему секретарша ответила, что Максим Георгиевич на встрече.
Я позвонила приятелю и коллеге мужа:
— Илья? Это Лида. Передай, пожалуйста, Максиму, что я умираю.
— Что? Как? Лида?
Но я нажала на «отбой».
Максим позвонил через полминуты.
— Где ты?
— Не знаю.
— Отвечай на вопросы. Ты в помещении, на улице, в машине?
— В машине.
— Едешь или стоишь?
— Стою. Милиционер разрешил.
— Была авария?
— Нет. Максим, любимый, мне очень плохо, у меня не работает сердце.
— Не придумывай, — возразил муж, — коль разговариваешь, значит, работает. В каком точно месте ты находишься?
— Понятия не имею.
— Спроси милиционера.
Максим, как всегда в сложной ситуации, был точен, лаконичен и строг.
Выйдя из машины, я протянула трубку телефона постовому:
— Объясните, пожалуйста, моему мужу, где мы находимся.
Милиционер продиктовал адрес.
Когда я снова взяла трубку, Максим рассуждал вслух:
— На машине мне туда добираться по пробкам верных два часа. Поеду на метро. Так! Сиди в машине и жди, с места не трогайся.
— Хорошо. Милый мой, дорогой, как я тебя…
— Сигналы аварийной остановки включи, — перебил муж и дал «отбой».
Пока ждала Максима, я думала о том, что моя влюбленность в Назара прорастала медленно, крепла постепенно, а зачахла вмиг, за считаные минуты погибла. Не просто разлюбила, в противоположность меня швырнуло — в отвращение. Сразу после Лилькиных слов хотелось убить Назара Подвернись он мне под руку — прикончила бы. А сейчас чувствую лишь рвотную брезгливость, как к порочному грязному существу, источающему зловоние, насквозь прогнившему, изрыгающему гнойный смрад.
Данные ощущения — верное свидетельство того, что мое чувство к Назару было лишь вывихом. Настоящая любовь — это перелом, а не вывих. Сии мудрые заключения принадлежат не мне, а моей маме. Однажды слышала, как мама утешала подругу, от которой ушел муж. Я тайно подслушивала.
Мама говорила про вывих и перелом. Истинная любовь — перелом жизни, судьбы, сознания. А вывих — это увлечение, легкое ранение, заживает и без специальной врачебной помощи. Крушение настоящей любви — боль, которая рассасывается долго и мучительно. Вывих-увлечение проходит быстро, надо только набраться терпения. Мама вела к тому, что у подруги был вывих-увлечение, а не перелом — роковая любовь. И уговаривала подругу потерпеть, пройдет. А замужество, штамп в паспорте — вовсе не диагноз и не истина в последней инстанции.
Кстати, другой раз и другой подруге (я опять подслушивала) мама втолковывала противоположное: коль ты мужняя жена, храни верность, как бы ни тянуло в сторону. Рассуждения о вывихах и переломах в маминой речи, правда, тоже присутствовали.
Максим открыл дверь автомобиля и сел рядом со мной. Не успел слова сказать. Меня прорвало. Мельком глянула на мужа, прекрасного до остановки дыхания, упала ему на грудь и разрыдалась так, словно получила точное известие о конце света.
Вряд ли существует мужское сердце, способное не растопиться под горячим водопадом женских слез. Мое собственное сердце, наконец, заколотилось в учащенном ритме. Стенала и рыдала я — будь здоров! Как выплескивала гадость, которой нечаянно наглоталась. И при этом умудрялась твердить одно и то же:
— Не могу, не могу без тебя…
Вой, слезы градом и снова:
— Без тебя не могу, не могу, не могу…
Секундный вздох, набрала воздуха и опять:
— Не могу, не могу, не могу…
Так истерила-убивалась, что милиционер услышал, постучал в окно. Максим опустил стекло.
— С вашей женой все в порядке? — спросил добрый постовой.
— Да, спасибо! — ответил Макс.
И при этом! При этом поглаживал меня по спине, бормотал что-то ласковое, уткнувшись в мою макушку.
То был момент истинного счастья. Выплакаться на груди любимого мужчины — громадное удовольствие. Согретой теплом его рук, почувствовать себя великой драгоценностью. Драгоценностями не швыряются. Значит, и будущее мое лучезарно. А пока порыдаем всласть, коль все трудности позади.
Рано радовалась. Плакала и радовалась — звучит абсурдно. Но Макс как-то сказал: «Что в женщине не абсурд, то скучная рутина».
Водный запас у меня не кончился, минут на пять еще хватило бы.
Макс не выдержал, захватил меня за плечи, отстранил:
— Успокойся! Ты уже выдала годовую норму осадков.
Зеркало заднего вида мы сбили. И в нем мельком я увидела себя. Физиономия! Дорогая косметика, которой положено сидеть на месте даже при глубоководном погружении, после рыданий и елозанья по Максовой куртке растерлась по лицу жуткими мазками. Черная тушь для ресниц, пудра, румяна, губная помада — все это смешалось на щеках, на подбородке, на лбу, будто я клюкнулась носом в палитру безумного художника. Но грязный вид меня не расстроил. Напротив, чумазая, я выглядела трогательно.
И Максим смотрел на меня… Когда писатели пишут про свет из глаз, они, конечно, перебарщивают, поскольку глаза все-таки не лампочки. Что же тогда лилось из добрых, ласковых глаз Максима? Не знаю. Но от того, как он смотрел на меня, становилось невыносимо хорошо. Продолжая всхлипывать, я радостно заурчала, голосовые связки принялись издавать булькающе-счастливые вибрации.
Что последует дальше, было ясно. Сейчас Максим поцелует меня — долго, протяжно, вкусно,