Петров развернулся и вышел.
Он продолжил обход «Класса»: не со всеми еще поздоровался. Задерживался в кабинетах, слушал сплетни, балагурил, пил десятую чашку кофе.
Потапыч перевернул последнюю страницу. За несколько минут он постарел на двадцать лет. Чувствовал себя дряхлым стариком, уставшим от жизни, из которой ушла дружба, растворились простые человеческие радости, остался только горький осадок предательств, невольных и сознательных. Бессмысленность бытия навалилась на него пудовым грузом. Потапыч едва нашел силы позвонить жене:
— Мать, мне очень паршиво.
— Надрался? — возмутилась Людмила.
— Ни в одном глазу. Это инфаркт.
— Миленький! Родненький! — всполошилась Люда. — «Скорую» вызвали?
— Это инфаркт моей жизни, — продолжал Потапыч. — Я ухожу на пенсию.
— В пятьдесят лет?
— Каждому отпущено свое время, мое кончилось. Устал, подыхаю.
— Да что случилось-то?
— Ты согласна жить с пенсионером?
— С тобой — хоть в собачьей будке.
— Жди, я еду.
Потапыч выбрался из-за стола. Тяжесть не отпускала, давила на плечи, тянула к земле. Он надел пальто, пошел к двери, на мгновение задержался и вернулся к столу, взял папку — пусть Люда почитает. Одна отрада у него осталась. Нет, две — жена и внучка.
Потапыч не отвечал на приветствия и прощания, двигаясь к выходу.
Это был мат. Ровенский отчетливо понимал — мат, абсолютный и безоговорочный. Если папка завтра окажется на столе прокурора, послезавтра сидеть ему в тюряге. Не помогут ни подкупленные следователи, ни судьи, ни общественное мнение. Все нити связей с правоохранительными органами и политиками Петров держал в своих руках, завязывал их годами. Ровенского знают, но доверяют Петрову. Обложил, сволочь! Бумажка к бумажке собрал, из сортира подтирки вытащил. Чего он хочет?
Ответа на главный вопрос у Ровенского не было.
Как бы удивился он, узнав, что его нет и у Петрова. Искренняя радость, которую демонстрировали при встрече с ним сотрудники, — большинство из них Петров сам набирал, учил и учился вместе с ними, — неожиданно всколыхнула тоску по делу, им созданному. Петров давно мысленно простился с «Классом», но теперь чувствовал, что внутренняя связь осталась, и немой укор — что ж ты нас бросил? — так же справедлив, как справедливы обиды Зины.
Ровенский нажимал на кнопки сотового телефона, чтобы вызвать из памяти номер Петрова, ошибался, бормотал проклятия и снова терзал аппарат.
Наконец дозвонился.
— Ты где? — спросил Юра.
— У программистов.
Через три комнаты по коридору, поразился Ровенский. Почему-то думал, что Петров сидит в Генеральной прокуратуре.
— Надо поговорить.
— Надо, — согласился Петров.
Но он не торопился. Допил кофе, рассказал анекдот, выслушал аналогичный, на ту же тему, живо отреагировал.
— Хочешь коньяку? — спросил Ровенский, когда Петров вошел и без приглашения уселся.
— С тобой пить не буду.
— Значит, я один.
Он плеснул себе в стакан и залпом осушил его.
Петров лишний раз убедился, что проигрывать Юра не умеет. Теперь он все валил на жену. Мол, это была идея Лены, он, дурак, пошел у нее на поводу.
— Что ты за бабу прячешься? — брезгливо сморщился Петров. — Дела вашей семейки меня не интересуют.
«И спрашивать тебя, — мысленно добавил Петров, — как же ты мог, смысла нет».
Спросил Ровенский:
— Чего ты хочешь?
— Прежде всего уточнить. Ты уразумел, что теперь каждый прыщик, которой вскочит у меня, у моей жены или детей, должен приводить тебя в трепет? В моем добром здравии ты кровно заинтересован.
— Да, конечно, — с трусливой быстротой ответил Ровенский. — Но чего ты хочешь?
— Всего, Юра! Я хочу и получу все! В обмен на твою паршивую жизнь в далекой загранице.
Жуткая догадка осенила Ровенского.
— Ты! — прошипел он. — Твоя игра! Давно задумал прибрать «Класс» к своим рукам и теперь осуществил подлую многоходовку!
— Думай, что хочешь, — ухмыльнулся Павел.
Мысленно Петров подсчитывал, сколько времени понадобится юристам, чтобы подготовить необходимые документы. У Потапыча он акции купит, у Юрки отберет. Два дня, решил Петров. Пусть работают по ночам, но управятся за двое суток.
— В пятницу ты подпишешь бумаги, — сказал он Ровенскому. — И попрощаешься с ребятами. Легенду придумай сам. Я бы, конечно, желал вышвырнуть тебя пинком под зад, но это повредит бизнесу. Если в эти два дня ты сделаешь хоть одно финансовое распоряжение, считай, что никакой договоренности не было, я даю ход уголовному делу. Сам понимаешь, увидеть твою морду за решеткой мне в кайф. Через неделю тебя и твоей верной женушки не должно быть на территории бывшего СССР. И на всю оставшуюся жизнь путь вам сюда заказан.
Ровенский нервно сглатывал Кадык дергался, словно на шее под кожей сновало вверх-вниз большое насекомое.
— Петров! Если я попрошу у тебя прощения…
— Не трудись! Я мечтал заглянуть тебе в глаза, когда припру к стенке. Такое желание, наверное, обуревает всех мстителей. Совершенно напрасное. У гнид глаз нет.
— Если бы ты не спрыгнул, ничего бы не случилось!
— Случилось бы гораздо худшее. Сейчас, по крайней мере, мы оба остались в живых.
— Давай обсудим детали сделки.
— Нет! С холдинга ты не получишь ни нитки!
— Выставляешь меня нищим?
— Хочешь, я назову точную цифру прикопленного тобой за границей?
— Не хочу!
— Правильно. А то я бы нечаянно проболтался, как и этого добра могу тебя лишить.
Ровенский вскочил, залился бордовой краской.
«Ну, попробуй, вмажь мне, — мысленно подталкивал его Петров. — А я тебе отвечу! Расквашу твою морду под баклажан».
Но Ровенский только выругался:
— Сволочь!
— Подонок!
Это были слова прощания.
Петров подъехал затемно. В окнах горел свет, в гараже Зинина «Ауди». Он рванул в дом. Так и есть: сидит, оловянные глаза к нему подняла, в руках его посмертное письмо. Он испытал острую и мгновенную
