У оврага Василий Егорович остановился:
— Помнишь, Миша, как мы с тобой тут трактор вытаскивали? Так ты тогда и не признался, кто тебе озоровать помогал.
— Что уж теперь вспоминать, — смутился Михась. Но воспоминание это, как теплым ветром, приятно опахнуло его. И тотчас же угасло.
По тропинке, давно протоптанной множеством ног, они гуськом прошли по краю оврага и свернули в густой бурьян.
— Здесь вот у нас лежат главные поросята.
Василий Егорович разгреб сухие стебли колючего репейника, и Михась увидел огромную, действительно похожую на свинью бомбу.
Феликс толкнул ее ногой, но она ничуть не стронулась с места.
— Сотка, — определил Михась. — Как же она сюда попала?
— Она не сюда попала, — ухмыльнулся Феликс. — Она вон где была, протянул руку в ту сторону, где все еще свежо зеленела болотная трава. Это уже мы ее сюда перетащили — батя, Ева и я...
— Безобразие. Называетесь партизаны, — сурово взглянул на Михася Василий Егорович. — Вы же информацию должны давать войскам, где что по эту сторону находится. Этого немецкого склада уже, наверно, месяца три здесь нет. А наши недавно бомбили, намеревались, видимо, попасть в склад; Десять вон каких бомб сбросили. Напрасно. И четыре не взорвались. Мягкий грунт, болото. Мы их еле оттуда вынули...
Михась удивился. И не тому, что наши самолеты отбомбились не там, где следовало, а бесстрашию людей, извлекавших бомбы из болота.
— Как же вы это сумели?
— Вот так и сумели, — засмеялся Василий Егорович. И опять закашлялся.
Он кашлял долго, согнувшись, отплевываясь. Переводил дыхание и снова кашлял, будто у него все рвалось внутри.
А Феликс, должно быть привыкший к затяжному кашлю отца, подробно рассказывал Михасю, как они сперва вот на этой тележке привезли сюда лебедку, установили ее на твердый грунт, потом протянули к болоту длинный трос, как отец вошел в резиновых сапогах в болото, осмотрел первую бомбу, обвязал, укрепил на досках ролик и велел крутить ему, Феликсу, и невестке Еве.
— Наша Ева, она как конь, — сказал Феликс. — Ты ее видел?
— Нет, — помотал давно не стриженной головой Михась. — Но бомба же могла взорваться. Как вы не побоялись?
Василий Егорович откашлялся, вытер губы и печально улыбнулся:
— Как, спрашиваешь, не побоялись? А как вот один наш знакомый хлопец не побоялся гранату немцам в столовую кинуть, в окно?
— Ну это другое дело, — сконфузился Михась. — А бомбу вот такую вытаскивать из болота — это же черт-те что. И вы их, значит, три штуки вытащили?
— Четыре, — ухмыльнулся Феликс. — Вон она, в лопухах, — четвертая. Ева одна ее вытащила. Ох, она здоровая! К ней полицай тут приставал. Хотел ее пощупать. Как она ему вдруг залепит по морде. Она их презирает. Говорит, даже немцы много лучше полицаев. Ей немцы нравятся...
— Довольно болтать! — прикрикнул отец.
— А что за полицай? — спросил Михась. — Откуда?
— Да это опять же Шкулевич Микола, — сказал Василий Егорович. — Он все время к нам ходит. И в полиции служит и боится. Говорит мне: «Я все-таки ваш ученик. Если все переменится, если красные обратно придут, вы меня не продавайте. Я ведь никому не рассказывал, что вы были партийный. И брат мой о вас очень хорошего мнения». А Ева правда ему дала по морде. И он не обиделся. Все изобразил как шутку...
— Хороший, значит, сволочь, — заключил Михась. — Ну ладно, я его как-нибудь встречу...
Василий Егорович, наклонившись, внимательно осматривал первую бомбу, что-то прикидывал в уме.
А Михась и Феликс подошли к той, четвертой, лежавшей в лопухах, которую вытащила Ева.
— Здорово, — сказал Михась. — Неужели она одна вытащила?
— Одна, — подтвердил Феликс. И ухмыльнулся: — Это она боится бати. Все время теперь хочет ему угодить. Сама взяла и вытащила бомбу. Ее никто не просил. Хотела, чтобы батя был доволен. Она его сильно боится. Он ей один раз сказал: «Убью, если узнаю. Собственными, — сказал, — руками задушу...»
— За что?
— Было, значит, за что, — шумно втянул воздух носом Феликс. И опасливо оглянулся в сторону отца. — Если б не батя, если б Ева его не боялась, она давно бы спуталась с каким-нибудь немцем. Две подруги ее спутались. Немцы бывают красивые. Блондины. И шоколад дарят. И чулки. И все, что хочешь, могут подарить. Ева даже говорит, что они — культурные. И совсем не такие, как она раньше думала. Есть, говорит, даже очень культурные и очень вежливые...
— Неужели она так говорит? — возмутился Михась. — Или ты ее просто не любишь?
— Нет, я ее люблю. Она хорошая, добрая, — запротестовал Феликс. — Но ей очень скучно без Виктора. Она только четыре месяца с ним пожила. Мама говорит: она скоро совсем сбесится оттого, что ей некуда девать свою силу. Она знаешь что недавно придумала?..
— Феликс, довольно! — крикнул отец. — Довольно болтать. Разговорился...
— Он не болтает, он рассказывает интересно, как доставали бомбу, слукавил Михась, чтобы защитить Феликса.
— Батя, но ведь это верно: Ева одна достала бомбу? — вопросительно посмотрел на отца Феликс. И кивнул на Михася: — Он хвалит Еву...
Василий Егорович зачем-то очерчивал первую бомбу поперек мелом. Поднял голову, нахмурился:
— Не за что ее особенно хвалить. Была хорошая девушка. И стала портиться. На глазах портится. У нее только пестрота в голове, разные кофточки и побрякушки...
— Все женщины такие, — солидно заметил Михась, чтобы поддержать разговор, заинтересовавший его. — Все хотят что-нибудь такое, — покрутил он пальцами около ушей.
— Все, да не все, — возразил Василий Егорович. — Немцы хитрее, чем мы о них думаем. Одних расстреливают и вешают, а других — молодых особенно хотят заманить в ласковые сети будто бы своей исключительной культурностью...
— Батя! — обрадовался возможности вставить слово Феликс. — Ева так и говорит. Когда, говорит, не понимаешь по-немецки, видишь только, как они зверствуют. А когда читаешь, говорит, их журналы и разговариваешь с ними по-немецки, то видишь, что они не все звери. Среди офицеров, говорит Ева, есть такие же, как мы, студенты, которые хотели учиться, но их привлекли в военные...
— Довольно, — оборвал длинную речь Феликса отец. — Ева говорит ерунду, а ты повторяешь...
— Я не повторяю, я рассказываю, что она говорит...
— Она много чего теперь говорит. Ее только слушай. Что такое зверства? — спросил Василий Егорович. И сам же хотел ответить, но не ответил закашлялся.
Феликс покосился на отца и быстро сообщил Михасю, что Ева всего, наверно, за три месяца так научилась болтать по-немецки, что теперь тараторит, как настоящая немка.
— Правда, она училась в Минске, на медицинском. И не кончила. Виктор тоже там учился. Им преподавали немецкий язык...
— Что такое зверства? — опять спросил Василий Егорович, откашлявшись. Зверство — это уж их дело. Зверствуют, чтобы напугать нас. Чтобы больше уничтожить. Чтобы полегче, посвободнее им было здесь царствовать. Но, допустим, они явились бы к нам вот так, без приглашения, со своими танками. И не зверствовали бы, а только учили нас своим танцам. Разве мы бы простили им? Разве мы бы отказались от
