тропинки, ярко-красные бусинки ягод брусники, уже тронутые ночным морозцем. Бережно клал их на язык. Один раз удалось собрать полную горсть брусники. Догнал Михася, легонько толкнул в спину, показал ягоды:
— Хочешь?
— Давай, — сказал Михась. И, с удовольствием раздавив во рту холодноватые кисло-сладкие бусинки, впервые почувствовал, как хочется есть. Пожалел, что вещевой мешок остался в мастерской. Хорошо бы сейчас снова баранины с картошкой или хотя бы кусочек хлебца. В мешке у него полбуханки хлеба, вареные картошки и кусок сала. А Клавка, наверно, думает, что его уже поймали немцы. Никаких немцев тут нет. Тишина.
Василий Егорович опять закашлялся. Остановился.
Они стояли на взгорье, среди рыжих холмиков могил, утыканных деревянными, кое-где покосившимися крестами.
Василий Егорович прислонился к высокому, давно побеленному и облупившемуся кресту.
— Сырость, — как бы оправдывая затяжной кашель отца и как бы извиняясь перед гостем, показал на небо и на легкий туман над могилами Феликс.
Небо становилось хмурым, обложенным тяжелыми, цвета мокрого шлака тучами: вот-вот закапает дождь.
— Это у него недавно началось, — кивнул на отца Феликс. — Мать думает, у него чахотка, туберкулез, но это неправда. У него это от простуды. Ева говорит: «Я его в момент вылечу». Вчера где-то горчицу достала. Будет ему сегодня горчичники ставить. А внизу, вон там, где сосны, — уйма ягод. И брусника, и клюква. Их теперь тут никто, кроме нас, не собирает. Хочешь, потом соберем? И я тебе свой пистолет покажу. У меня к нему две обоймы. Длинные — вот такие...
— Ладно, потом, — говорит Михась. Говорит это как взрослый маленькому, хотя они, пожалуй, ровесники, если Феликс не старше Михася.
— Ну что вы там остановились? — кричит им Василий Егорович. Он уже откашлялся и воткнул лопатку в могильный холмик.
Василий Егорович осторожно снимает с могилы небольшой слой дерна, и под ним обнаруживаются чуть присыпанные землей головки снарядов.
— Вот они, голубчики, — улыбается Василий Егорович, как живым существам.
На тележке сделаны выемки. В них хорошо укладываются снаряды. Будто для них специально и вырезаны выемки. Хотя они, наверно, для них и вырезаны.
Михась не может не высказать своего восхищения:
— Все-таки здорово, Василий Егорович. Ведь это, как я понимаю, вы эти снаряды еще в сорок первом году собирали...
— В сорок первом, — подтверждает Василий Егорович, очищая лопаткой снаряд от налипшей глины.
— Ведь, это подумать только, — продолжает Михась. — Все тогда бежали от немцев кто куда, даже имущество свое бросали. А вы эти снаряды прятали про запас.
— Это же наши снаряды. Тут недалеко батарея наша стояла. Как же можно? — говорит Василий Егорович. — Артиллеристы ушли, бросили свои снаряды у землянки. Не успели взорвать, не было возможности. Надо было спешно отходить, где уж там...
— Я же это самое и говорю, — перебивает Михась. — Все бежали, даже артиллеристы. А вы один тут на кладбище...
— Да откуда ты взял, что я один? — вдруг почему-то возмущается Василий Егорович. — Тут тогда еще были и мои сынки, и Виктор, и Егорушка. И вот Феликс тут был. Мы его тогда из школы взяли. И Ева у нас тогда уже была. Она все-таки хорошая девушка. Все работали. И потом — зачем ты глупость говоришь: все бежали? Кто бежал, а кто и воевал. Если б все от немца побежали, и война бы тут же кончилась. А то она все еще продолжается. Не надо глупости говорить...
Михась сконфуженно умолкает. Но ему все-таки хочется спросить: неужели уж тогда, в сорок первом, Василий Егорович предвидел, что из этих снарядов приведется вытапливать тол? И он спрашивает.
Бугреев кладет на тележку последний снаряд, вынутый из земли, и аккуратно прикрывает могильный холм пластом дерна. Все как было. Никто никогда не догадается, что под этим жухлым дерном у этого памятника таились снаряды.
— Что я — бог Саваоф? — наконец говорит Бугреев. — Откуда же я мог знать, что как будет? Просто хотел сохранить снаряды, прикопал их сперва в землянке. Может быть, думал, они опять потребуются. А насчет тола я тогда, конечно, не думал. Это мне один полицай рассказывал, что им ведено немцами собирать в лесах снаряды и бомбы, потому что партизаны вытапливают из них тол. Тогда я решил это имущество сюда перепрятать. Потом ты явился. Я еще тогда подумал, какой мартышкин труд.
Бугреев проводом туго привязывает снаряды к тележке, чтобы они не шелохнулись на ходу.
— Почему мартышкин труд? — спрашивает Феликс.
— Ну как же? Ты подумай. Люди где-то на заводах делали эти снаряды. Теперь другие люди, вот мы, должны их разломать, чтобы добыть из этих снарядов тол. Конечно, это получается как мартышкин труд...
— Мартышкин — это, по-моему, неправильно, — вдруг возражает Михась. Мартышкин труд — это если без пользы, по глупости. А вы же сами уже сколько вытопили.
— И все равно — мартышкин, — почему-то печально улыбается Бугреев. Мартышкин труд, но надо. Пусть эти снаряды все-таки воюют. Незачем им в земле лежать. Сейчас их начнем потрошить. Сейчас все внутренности из них выпотрошим...
Василий Егорович все это говорит и ненужно долго обтирает лопатку о дерн соседней могилы.
Михась поглядывает на него и невольно улавливает затаенную тревогу — не в словах, не в движениях, а, может быть, в особом блеске глаз, в тоне голоса, то глухого, то, напротив, резкого.
Михасю вдруг вспоминаются Саша Иванцов и Саша Иванченко, молодые партизаны, выплавлявшие тол в прошлом году, глубокой осенью, на лесной поляне.
Они не были похожи не только на Бугреева, а и друг на друга. Но у них вот так же поблескивали глаза, и они почти вот так же, такими же то глухими, то громкими голосами переговаривались друг с другом, когда разводили костер под котлом. И вот так же они казались то веселыми, то вдруг злыми, то опять веселыми.
Они как будто хотели отдалить момент работы. Нет, они не были трусами. И Василий Егорович, конечно, не трус. Но он зачем-то внимательно разглядывает, отчистилась ли лопатка? Хотя какое это имеет значение?
В прошлый раз, когда Василий Егорович здесь впервые вытапливал тол на костре, он выглядел спокойнее. Он тогда еще, наверно, не подозревал всей опасности или был здоровее. А сейчас он, снова вытирая о дерн лопатку, вдруг спрашивает Михася:
— Ну а в других местах — вот в вашем отряде, ты говорил, вытапливали тоже не было градусника?
— Не было, — мотает головой Михась. — Где же его достанешь в лесу? Термометры в медсанбате есть. Но они же не годятся. И в аптеках, в городах, мы искали, тоже нет больших градусников.
— И ничего? — снова спрашивает Василий Егорович. — Аварий не было?
— Ну, как сказать, — явно мнется Михась. — Конечно, были случаи...
— Взрывались?
Это спрашивает Феликс, выглядывая из-за раздвинутых ветвей.
— И убило кого-нибудь? — подходит Феликс к Михасю. — Ну, что же ты молчишь? Убило?
— Ну, ладно. Феликс, ладно. Не надоедай...
Это говорит отец. И Феликс отходит.
— А из-за чего были случаи, сейчас не вспомнишь? — спрашивает Бугреев Михася.
— Не вспомню, — пожимает плечами Михась. — Но ведь причин разных много...
— Понятно, — кивает Василий Егорович, искоса поглядывая на Феликса, который опять безучастно стоит в стороне и что-то жует. Может, ягоду опять нашел.
— Ну ладно, поехали, время идет, — толкает тележку Бугреев.
Михась хотел бы рассказать о Саше Иванченко и Саше Иванцове, о том, что случилось с ними, когда они
