пути.
— Ну вот, — сказал он, когда бричка остановилась у небольшого домика с высоким крыльцом, на котором — уже издали было видно — стояла женщина в малиновой кофточке.
Женщина эта проворно сбежала с крыльца и, заплакав, стала обнимать Нонну Павловну, еще не высвободившую ноги из брички.
— Настенька, родная, сестричка моя!—плакала женщина.
И не то чтобы Нонна Павловна не узнала сестру — она просто растерялась, увидев, что Даша совсем не такая, как думалось. Даша, оказывается, старенькая, и волосы с сединой, и лицо будто обгорелое, и кофточка не столько малиновая, сколько бурая, вылинявшая от стирки. Неужели нельзя было переодеться по случаю такой встречи? Или не во что переодеться?
Нонна Павловна обняла сестру и тоже заплакала.
— Ну вот, — повторил Овчинников, поглядев на сестер, вынул чемодан из брички, поставил его на крыльцо и, ничего больше не сказав, уехал.
— Ему на работу надо, — как бы извинилась за мужа Даша, вытирая слезы коричневой рукой.
А Нонна Павловна вытянула из-за выреза на груди маленький, с кружевами, носовой платочек и, приложив его сперва к своим глазам, стала вытирать глаза сестры.
Потом они вошли в дом, пахнущий свежеоструганным деревом, недавно вымытыми полами и нагретой известью, золой и глиной от протопленной русской печи. И хотя дома этого раньше не было, на Нонну Павловну вдруг от всех его стен пахнуло таким родным, давно знакомым духом, что слезы снова выкатились из глаз и повисли на ее красивых ресницах.
— Даша, милая, — проговорила она потрясенно, — да это что же с тобой?
— Что со мной, что со мной? — скороговоркой, будто испугавшись, спросила Даша.
— Да ты какая-то, я не понимаю, старенькая, что ли, сделалась. А ведь ты моложе меня...
— Моложе, моложе, — подтвердила Даша. — На три года почти что моложе. Но вот видишь, ребятишки, заботы. .. А ты-то, Настенька, какая еще красавица! Любоваться только можно...
Нонна Павловна искоса взглянула на себя в большое зеркало, вделанное в дверцу платяного шкафа, и, поправив волосы мизинцем, спросила:
— Живете-то вы как?
— Живем ничего. — Даша стала накрывать стол скатертью. — Можно даже сказать, неплохо сейчас живем. Лучше живем, чем раньше. Чуток лучше.
— С мужем-то у тебя все хорошо?
Нонна Павловна спросила это, как обыкновенно спрашивают не только сестры, но и просто подруги. В вопросе этом не было ничего удивительного. Но Даша вдруг насторожилась и, держа тарелку на весу, спросила:
— Это в каком же смысле?
— Ну, не обижает он тебя?
— А зачем же ему меня обижать? Я тоже работаю...
— Все работают, — сказала Нонна Павловна. — Но мужчины теперь чересчур гордые. Повсюду только и слышно...
А что слышно, так и не сказала. Открыла чемодан, вынула зубной порошок в пластмассовой коробке, полотенце, мыло.
— Мне умыться надо.
— И правда, и правда! — заторопилась Даша. — А я-то, дура деревенская, хотела тебя сперва покормить...
— Я кушать не хочу, — сказала Нонна Павловна. — Я так рано не кушаю...
— Какое же рано? — Даша посмотрела на ходики. — Седьмой час.
— Для нас это рано. — Нонна Павловна перекинула полотенце через плечо.
Даша вывела ее во дворик, где на столбике, под чахлой рябиной, был прибит над тазом умывальник. Но Нонне Павловне было неудобно умываться под ним, и Даша приготовилась сливать ей из кувшина. И, стоя с кувшином, говорила:
— У тебя, Настенька, и кожа-то на личике, я смотрю, чисто девичья — белая-белая. Будто тебя молоком мыли. Не стареешь ты нисколько. Только в теле раздалась немножко. И вправду ты моложе меня...
Даша произносила эти слова без тени зависти. И зачем завидовать? Раньше, в юности, Настя имела преимущество перед сестрой оттого, что была старше: за Настей уже ухаживали парни, Филимон ухаживал, когда Даша еще считалась девочкой. А теперь опять же Настя в превосходстве оттого, что выглядит моложе младшей сестры. Значит, Настя, надо думать, счастливее Даши, значит, такая неодинаковая у них судьба. Интересно, однако, узнать, как это смогла уберечь себя Настя от губительного действия времени? Ведь время-то было нелегкое, для всех нелегкое. Сколько всего пережито было за двадцать с лишним лет, пока не виделись сестры! Взять хотя бы одну войну. Сколько жизней, сколько здоровья унесла война! Сколько всего хорошего сгублено, порушено! А были ведь и другие переживания и другие заботы, сосавшие сердце, сушившие тело. Как же это Настя-то не уходилась от всего этого? Вот она стянула через голову легкое, воздушное платье в крупных цветах. Теперь хорошо видно и алебастрово-белую ее шею, без единой морщинки, и плечи гладкие, как у статуи, и нежную, полную грудь в затейливом лифе. Или, может быть, она хорошо отдохнула от всего пережитого и снова набралась и сил и свежести в каком-нибудь санатории?
Все это хотелось Даше выспросить, выведать у сестры. И, сливая воду из кувшина, она начала было расспросы, когда в воротах появилась маленькая девочка и, как взрослая, придирчиво заговорила:
— Вы что же, тетка Даша! Где же вы? Ведь народ собрался...
— Ой, и вправду, что же это я! — Даша поставила кувшин на табуретку. — Ой, и вправду, мне ведь надо бежать! Я сейчас, я сейчас, Лизавета, — заверила она девочку. И поглядела на окна своего дома. — А ребята мои еще спят...
— Ты не беспокойся, Даша, я сама их накормлю. — Нонна Павловна стала вытираться мохнатым полотенцем. — Ты иди куда тебе надо...
— На работу мне надо, — сказала Даша. — А я и забыла, что Насти-то нашей нету. Она вчера еще оформляться поехала в райисполком. Уезжает наша Настя, главная помощница моя над ребятами...
Даша ушла, так и не успев толком объяснить, куда уезжает Настя.
Проснулись дети. Виктор и Сергей, семи и восьми лет, скуластые, как отец, с синими глазами матери, и Таня, двенадцатилетняя, беленькая, длинноногая. Они не удивились, увидев в доме свою тетю. Они и раньше знали, что она живет где-то в Москве и скоро должна приехать. И сразу стали называть ее тетей Настей.
Нонна Павловна раздала им подарки: мальчикам — по перочинному ножу и по набору цветных карандашей, девочке — дамскую сумочку. Таня сказала «спасибо» и прикрикнула на братьев, не сумевших так же вежливо принять подарки. Потом Нонна Павловна взяла два ножа, с яростным выражением на лице поточила их друг о друга и стала нарезать тонкими ломтиками привезенную ею московскую колбасу. Ножом же она открыла банку с джемом и коробочку с икрой.
Мальчики с еле скрываемым удовольствием смотрели на эту праздничную еду, но ели ее с достоинством, вдумчиво, не торопясь, как, вероятно, и полагается есть настоящим, уважающим себя мужчинам.
Таня очистила селедку и поставила на стол чугунок с картошкой в мундире. К городской еде она не прикоснулась и старалась даже не смотреть на нее, как бы желая показать, что уже не маленькая, чтобы в
