только с тайною болью.
Как несутся года надо мною;
Сколько минуло горестных встреч:
Как могла я твой облик сберечь,
Приближаясь навеки к покою.
И забыв имена и обличья
Всех, кто некогда мною владел,
С тайной болью я вижу предел,
Где твое воссияло Величье.
О ком писала поэтесса в этом стихотворении? Думается, что о Блоке.
Нет, она никогда не забудет поэта, что бы ни происходило в ее судьбе. Даже тогда, когда примет постриг и станет православной монахиней… Литературовед К. В. Мочульский уже после Второй мировой войны вспоминал свой разговор с матерью Марией, происходивший весной 1933 года во время их прогулки по ночному Парижу.
– Когда я была девочкой, – говорила она, – я убегала из дому и долго, до поздней ночи, бродила над морем. У нас в Анапе высокие откосы, густая трава, внизу скалы и прибой. Вы знаете наше Черноморское побережье? Как я его люблю! Осенью задует норд-ост, рвет волосы, свистит в ушах. Хорошо! Я и теперь больше всего люблю ветер. Помните, у Блока:
Ветер, ветер
На всем божьем свете…
Мать Мария задумчиво замолчала…
Долгие скитания Скобцовых завершились в самом начале 1924 года, когда семья перебралась в Париж. Франция встретила беженцев несколько приветливее, чем предыдущие страны, хотя это обстоятельство не означало конца их бедственного положения: ни благополучия, ни достатка это не прибавило. Скобцовы влились в десятки тысяч русских эмигрантов – часто голодных, без права на работу, без специальности, наводнивших в те годы Францию и Германию. Приходилось как-то выживать, чтобы кормить детей и уже немолодую Софью Борисовну.
Во Франции социальная защита и помощь неимущим, а тем более эмигрантам, только-только начинали обретать конкретные очертания. Правда, существовало страховое обеспечение по болезням, но его могли позволить себе люди работающие и откладывающие деньги на «черный день». Безработные, люди без дипломов и профессий не могли рассчитывать на социальную помощь от государства. Представители первой русской эмиграции могли занять место только среди наименее квалифицированной части пролетариата, что и произошло почти со всеми слоями русского общества. Более того, по сравнению с французским рабочим русский эмигрант никогда не был уверен в завтрашнем дне: при малейшем промышленном кризисе предприятия он увольнялся в числе первых. Разумеется, многие из русских эмигрантов первой волны все-таки обладали специальностями и общественно-политическим положением в России, но все это, к сожалению, не переносилось автоматически на Запад. Приходилось все начинать с нуля, проходя через унижения и нищету.
Даниил Ермолаевич Скобцов не проявил оригинальности в выборе профессии: он выучился водить автомобиль и стал шофером такси. Зато таким образом для семьи был обеспечен регулярный доход – от 40 до 50 франков в день.
Его жена тоже не бездействовала. Зарабатывая на жизнь благодаря своим умелым и ловким рукам, она навсегда испортила и без того близорукие глаза, выполняя заказы по шитью и изготовлению кукол. Занималась и техникой росписи по ткани, но этим делом оказалось «охвачено» в то время много русских дам, которые, как и Елизавета Юрьевна, обладали художественными способностями и сильно нуждались на чужбине. Затем появилась возможность получать заказы на вышивки и разнообразное рукоделие. Правда, плата за кропотливый труд была совсем мизерной. А главное, после большого переутомления в этот сложный период Елизавета Юрьевна уже практически никогда не могла обходиться без очков.
Т. П. Милютина, жившая в Париже в 1930–1933 годах, вспоминала о художественном даре Елизаветы Скобцовой. Среди других русских девушек она отдыхала летом в 1931 году в молодежном лагере «Русского студенческого христианского движения» на побережье Бискайского залива неподалеку от Бордо. На отдыхе к ним присоединилась Елизавета Юрьевна. По лагерному распорядку утром девушки отправлялись на пляж, а после обеда, в тихий час, часто просили Елизавету Юрьевну побеседовать с ними. Даже самые легкомысленные и равнодушные не могли не слушать ее: она всегда говорила со страстным напором, убежденно и искренне. Такие беседы проводились на живописной лужайке, окруженной цветущим вереском и соснами. Под лучами ласкового солнца девушки вязали, а Елизавета Юрьевна вела беседу и вышивала:Это вышивание было необычайно и очень нас занимало. Между кружками пяльцев натягивалась плотная простая материя, на которой ровным счетом ничего не было нарисовано. А Елизавета Юрьевна рисовала прекрасно! На этой поверхности появлялись причудливые рыбы: горбились их спины, сверкала чешуя, извивались хвосты. Елизавета Юрьевна знала стелющиеся швы старинного иконного шитья, и нитки, подобранные ею, были необычных, перекликающихся тонов. На эти рыбы ложилась тонкая сеть, к ним протягивались руки, над ними возникали согнувшиеся, с изумленными лицами фигуры рыбаков-апостолов. Так к концу нашего месячного отдыха Елизаветой Юрьевной была вышита икона на тему Евангелия о ловле рыбы.
Звучали здесь и ее рассказы о Блоке. Девушки слушали Елизавету Юрьевну, затаив дыхание, интуитивно совершенно точно определив: речь идет о глубоком и затаенном чувстве. Об этом они и сказали своей собеседнице:
…она попросту была влюблена в Блока. Елизавета Юрьевна помолчала, а потом ответила, что в те времена не было ни одной думающей девушки в России, которая не была бы влюблена в Блока.
«Никто из нас тогда не знал, – добавляла Т. П. Милютина, – что чувство это было неизмеримо больше и сложнее влюбленности и прошло через всю жизнь…»
В 1920 – 1930-х годах во Франции русские казаки-эмигранты создавали множество различных союзов, объединений, «станиц», стремясь сохранить вдали от родины свои веру, культуру и язык. Они издавали журналы, организовывали кружки, и не только литературные. Во французской столице в то время выходило несколько ежедневных русских газет, зарождались партии («Евразийцы», «Младороссы»), открывались русские гимназии, кадетский и казачий корпуса, где молодежь воспитывалась в духе прежних русских традиций. Во множестве русских ресторанов, кабаре, театров устраивались концерты, на которых блистали имена русских знаменитостей. И что совершенно естественно, были открыты первые русские православные приходы. При каждом из них действовала воскресная школа.
Даниил Ермолаевич, как всегда, не оставался в стороне и от общественных дел. В разное время он входил в «Объединенный комитет казаков», в «Совет казаков Дона, Кубани, Терека», возглавлял кассу взаимопомощи и так далее, всюду отстаивая и защищая интересы казачества. Елизавета Юрьевна вместе с мужем принимала деятельное участие в казачьих мероприятиях, рассказывала о них на страницах эмигрантских газет.
Скобцов, как и многие другие общественные деятели эмиграции, пытался осмыслить события Октябрьской революции и Гражданской войны. Но главный вопрос интересовал его особенно: надолго ли закрепилась в России власть большевиков? На него Даниил Ермолаевич не находил ответа…
В январе 1923 года власти Страны Советов выслали из России большую группу интеллигенции. Среди них оказался и Николай Бердяев. С 1925 года он возглавил в Парижском православном богословском институте кафедру догматического богословия. Елизавета Юрьевна стала вольнослушательницей этого института. Ей навсегда остались близки идеи ее друзей по духу – отца Сергия Булгакова и Николая Бердяева, с которым она была знакома давно – со времен ивановской «Башни». Оба философа в юности прошли через марксизм, и обращение к христианским ценностям в те годы произошло для них плавно и абсолютно закономерно.
В том же 1925 году состоялось освящение парижского храма Сергиевского подворья. Во главе этого события стоял глава Русской православной церкви за рубежом митрополит Евлогий (Георгиевский), чья резиденция два года назад была перенесена в Париж из Берлина.
Атмосфера Православного богословского института, в которую окунулась Елизавета Юрьевна, совершенно ее преобразила. Наконец-то у нее появились единомышленники! Она словно начала новую жизнь, сблизившись с чутким наставником отцом Сергием Булгаковым, ставшим ее духовником. Статьи и философские размышления, написанные Елизаветой Юрьевной в те годы, были пронизаны влиянием идей отца Сергия. Он на всю жизнь остался ее советчиком.
По свидетельству Н. Бердяева, в религиозности Елизаветы Юрьевны «было что-то трагическое, была борьба с Богом, порожденная человеческими страданиями, сострадание и жалость. Ей не казалось легким разрешение проблемы теодицеи». Теодицея – оправдание Бога – центральная проблема христианского сознания. Как совместить существование зла в мире с идеей всеблагого Бога? Как приобрести и сохранить веру в справедливый Промысел Божий, если всюду бушуют доказательства обратного? А веру в человека, когда люди вокруг ее всеми способами опровергают?
И все-таки Елизавета Юрьевна сумела сохранить эту веру благодаря своему сильному характеру. Одна из героинь ее повести 1925 года оказалась наделенной ее личными чертами жертвенности: «Сильная, потому что всю себя отдавать умеет. Не силою сильная, а напряжением своим, которое все ее существо воедино
