объединяет. И в любви своей ‹она› была сильной».
Как ни трудно жилось семье Скобцовых, как ни была завалена работой Елизавета Юрьевна, она все равно находила время для собственного творчества. И какого обширного и многообразного! В первые же годы пребывания на чужбине напечатаны ее повести «Равнина русская» и «Клим Семенович Барынькин», во многом автобиографические; мемуарные очерки «Как я была городским головой», «Последние римляне», «Друг моего детства»; изданы брошюры «Достоевский и современность», «А. Хомяков», «Миросозерцание Владимира Соловьева», а также книга «Жатва Духа» с краткими очерками о малоизвестных в Православной церкви юродивых.
Почти все произведения этого периода Елизавета Юрьевна подписывала псевдонимом Юрий Данилов (Юрий, вероятно, в память отца, а Данилов – по мужу, Даниилу Скобцову). Но когда поэтесса вернулась к главной линии своей жизни, связанной по преимуществу с христианством, свои произведения – «Жатва Духа» и очерк «Святая земля» она издала уже под настоящим именем.
«Жатва Духа» (1927) представляет собой собрание житий святых в обработке и изложении Е. Ю. Скобцовой (это, кстати, один из видов литературы, довольно популярной сегодня). Плодами духа, согласно христианскому учению, являются любовь, радость, мир, долготерпение, милосердие, вера, кротость, воздержание. Жизненный путь многих святых предоставлял Елизавете Юрьевне возможность найти тот образ святости, те ее черты, которые были близки именно ей. Из более чем пяти тысяч святых, чтимых Русской православной церковью, она выбрала менее десяти, деяния которых ее глубоко взволновали. Опираясь на жития в изложении святого Димитрия Ростовского, она свободно вкладывала высказывания одних святых в уста других, компонуя различные житийные повествования и добавляя кое-что от себя. Особенно интересовали ее темы чуда, жалости, милосердия, пути к человеческим душам и борьбы со злом. Не случайно восемь житий написаны о беспредельной, порой парадоксальной любви к человеку, о принятии на себя чужого греха…
В сборнике приводился пример инока Серапиона, который готов был отдать последнее и самое драгоценное имущество – Евангелие – нищим и бродягам. И когда его спрашивали, куда он девал Евангелие, инок отвечал: «Я продал Слово, которое научило меня: продай имение свое и раздай нищим».
Герои книги – подвижники первых веков христианства. Они уходили в притоны, на самое дно, чтобы служить спасению душ человеческих…Финансовые проблемы Скобцовых отошли на задний план, когда тяжело заболела их Настенька.
Сначала родители не поняли, что девочка серьезно больна. Им просто казалось, что Настя очень уж медленно поправляется после гриппа, которым переболела вся их семья в продолжение зимы 1925/1926 года. Но вскоре состояние больной девочки начало вызывать тревогу, тем более что ни один из врачей не смог определить, почему она продолжает терять в весе и чахнуть. Только когда ее состояние стало уже критическим, нашелся-таки молодой врач, который сразу поставил диагноз: менингит!
Настю поместили в знаменитый Пастеровский институт. По ходатайству вдовы русского ученого Ильи Мечникова Елизавете Юрьевне дали особое разрешение находиться при больной и ухаживать за ней. Почти два месяца она присутствовала при медленном умирании своей девочки. В продолжение нескольких дней мать не расставалась с блокнотом и карандашом: она буквально «по часам» рисовала умирающего ребенка. Три рисунка от 7 марта 1926 года помечены разным временем. Настенька умерла в тот же день…Все еще думала я, что богата.
Думала я, что живому я мать.
Господи, Господи, близится плата,
И до конца надо мне обнищать…
Это Елизавета Юрьевна выразила в стихах. А в дневнике записала:
Сколько лет, всегда, я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему. Еще вчера говорила о покорности, все считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что просто молиться-умолять я не смею, потому что просто ничтожна… Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. И чтобы оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своем ничтожестве. О чем и как ни думай, – большего не создать, чем три слова: «Любите друг друга», только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть.
Горе всегда оказывается неожиданным… Смерть девочки потрясла Елизавету Юрьевну, перевернула ее и без того исстрадавшуюся душу. Но собственное горе не замкнуло сердце этой удивительной женщины – наоборот, обернуло к несчастьям ближних, страдающих, болящих, голодающих людей. Сама она уже не могла больше жить интересами только своей семьи.
Какие суровые дни наступили:
До дна мы всю горькую чашу испили,
И верим, что близок блистающий срок.
Господь мой, прими же теперь искупленье:
Не в силах нести мы былое томленье
Средь новых и грозных тревог.
Со смертью Настеньки оборвались последние нити, которые связывали Елизавету Юрьевну с Даниилом Ермолаевичем. К концу 1920-х годов выявилось глубокое внутреннее расхождение супругов. Они и прежде, по свидетельству знакомых, жили независимо друг от друга, самостоятельно решая каждый свои проблемы, а теперь уже просто не могли оставаться под одной крышей. В фильме еще советских времен «Мать Мария» Скобцов с упреком говорит жене:
– В твоем возрасте пора ходить по земле, Лиза.
Ответом звучит известная фраза Елизаветы Юрьевны:
– Есть два способа жить: совершенно законно и почтенно ходить по суше – мерить, взвешивать, предвидеть; но можно ходить по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только все время верить. Мгновение безверия – и начинаешь тонуть.
Все больше и больше стремилась она служить всем обездоленным. А их во Франции в эмигрантской среде было немерено… Безработица толкала мужчин в кабаки и марсельские трущобы, а женщин – на панель; в шахтерских поселках нещадно эксплуатировали бывших врангелевских солдат, оказавшихся в эмиграции. Существовали вполне здоровые люди, попавшие в дома умалишенных и совершенно не владевшие французским языком; они даже не могли объяснить своего положения и задержались там на годы… Трудно описать словами состояние умов и физического выживания русской эмиграции тех лет. Елизавете Юрьевне казалось, что все это буквально вопиет о сострадании и милосердии!
С 1927 года Скобцов поселился отдельно от семьи. Незадолго до войны, в 1938 году, он приобрел под Парижем в местечке Фелярд небольшой участок земли с домиком, завел хозяйство. Сюда с осени 1942 года иногда приезжала на короткий отдых мать Мария – его бывшая жена Е. Ю. Кузьмина-Караваева. Именно отсюда она вернулась 9 февраля 1943 года в Париж, где сразу же была арестована гестапо…
В 1931–1932 годах в парижском журнале «Современные записки» была опубликована первая часть романа Даниила Скобцова «Гремучий родник». Литературным дебютом это не назовешь: ведь и прежде он публиковался с рассказами в казачьих журналах. Накануне войны, в 1938 году, роман вышел в Париже отдельным изданием. На обложке его стояла двойная фамилия автора – Скобцов- Кондратьев: до этого Даниил Ермолаевич иногда использовал в своих газетно-журнальных публикациях псевдоним «Кондратьев».
«Гремучий родник» – ностальгическое произведение об уже многими забытой жизни на Кубани, ее природе, людях, деталях быта. Что любопытно, какая-либо политическая борьба или война здесь отсутствовали…
В эмиграции роман вызвал немалый интерес. Для его издания была создана «инициативная группа», он обсуждался в кружке казаков- литераторов.
Время от времени Скобцов навещал сына, помогал деньгами бывшей жене, подчеркивают одни мемуаристы. Другие утверждают: с матерью осталась только Гаяна, Юрий же стал жить с отцом… Как бы то ни было, следующий факт сомнений не вызывает: Даниил Ермолаевич до самой смерти любил свою Лизу, и свой двухтомник «Три года революции и гражданской войны на Кубани» посвятил своей «жене-казачке Елизавете Пиленко». Примечательно то, что Скобцов упорно не хотел называть ее по фамилии первого мужа – Кузьмина-Караваева…
Бытует и такое мнение: после гибели четырехлетней Настеньки ее мать «в поисках искупления» оставила и второго, обожающего ее супруга, «словно наказывая себя за плотскую любовь».
Вряд ли стоит относиться серьезно к подобным измышлениям. Многое поясняет для нас откровение Елизаветы Юрьевны, которым она поделилась со своей хорошей знакомой Татьяной Манухиной:Похоронили ее на Парижском кладбище, но мне и моей семье хотелось перенести ее на другой участок… И вот, когда я шла за гробом по кладбищу, в эти минуты со мной это и произошло – мне открылось другое, какое-то особое, широкое-широкое, всеобъемлющее материнство… Я вернулась с кладбища другим человеком… Я увидала перед собою другую дорогу и новый смысл жизни: быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите. Остальное уже второстепенно. Я говорила с моим духовником, семьей, потом поехала к митрополиту…
В статье «Прозрение в войне» Елизавета Юрьевна написала:
Перед
