О своих ощущениях во время обряда новая монахиня чуть позже рассказывала:
– Вот католики заимствовали для пострига всю символику таинства бракосочетания: подвенечное платье, флердоранж, вуаль, обручальное кольцо – невеста Христа, Возлюбленного Жениха. У нас, хоть и называют инокиню Христовой невестой, не на этом ударение. Когда я пала ниц, а хор запел «в объятия Отча»… Тут в православии не невеста, а блудный сын, вернувшийся к Отцу, все ему простившему, и начало новой жизни. Нет-нет, это глубже символики бракосочетания, и так созвучно нашей русской душе это примирение с Богом, это возвращение к нему…
После пострига мать Мария провела положенные трое суток в полном одиночестве в храме Сергиевского подворья, в тихой светлой келье, где она могла спокойно молиться и готовиться к своему монашескому подвигу. От первоначального своего намерения принять тайный постриг она незаметно для себя отказалась. За трое суток одинокого бдения под сводами Свято-Сергиевского храма мать Мария пришла к убеждению, что постриг свой скрывать не может, что с монашеским одеянием ей уже не расстаться. О «блудной» же интеллигентке она просила всех забыть:Все забытые мои тетради,
Все статьи, стихи бросайте в печь.
Не затейте только, Бога ради,
Старый облик мой в сердцах беречь.
Не хочу я быть воспоминаньем, —
Буду вам в грядущее призыв.
Этим вот спокойным завещаньем
Совершу с прошедшим мой разрыв.
Одна из знакомых матери Марии, Татьяна Манухина, которая впоследствии оставит о ней интереснейшие воспоминания, виделась с ней вскоре после пострига и зримо описала эту встречу:
…четки в руках вместо папиросы, добродушные, «бабушкины» стальные очки вместо беспокойно взлетающего на переносицу пенсне… Но то же веселое лицо, та же умная улыбка, и по-прежнему разговорчива, бодра и оживленна. Однако есть что-то иное, новое… Гармония спокойной силы в манере себя держать вместо былой, несколько суетливой бурности. Явно она нашла для души своей соразмерную ей форму, и потому казалась гармоничной и устроенной.
По воспоминаниям современников, известие о постриге Е. Ю. Скобцовой не произвело в эмигрантском Париже особой сенсации. Но оно породило и недоумение, и всяческие кривотолки: ведь еще не забылись, как ни желала этого новообращенная монахиня, ни «Цех поэтов», к которому она принадлежала ранее, ни былое членство в эсеровской партии, за что при А. Деникине ей угрожал смертный приговор, ни два ее замужества. Разумеется, прежняя жизнь Елизаветы Юрьевны побуждала некоторых эмигрантов скептически отнестись к самому событию.
Да что говорить, если даже самые близкие друзья поначалу с настороженностью отнеслись к ее решению! Н. Бердяев признавался: они опасались, что монашество может серьезно разочаровать Елизавету Юрьевну.
Должен сознаться, что я не очень сочувствовал принятию ею монашества. Я думал, что это – не ее призвание, и что она встретит настолько большие трудности у церковной иерархии, что, может быть, ввиду своего непокорного характера, принуждена будет покинуть монашество – что очень тяжело.
Философ вместе с другим их общим товарищем, Федором Пьяновым, вначале пытался отговорить Елизавету Юрьевну от ее намерения. Пьянов же в надежде остановить ее даже не пришел на постриг! Но затем, по словам Бердяева, сказанным явно с облегчением, «она переживала медовый месяц монашества. Но скоро обнаружилась ее свободолюбивая бунтарская природа». Жизненная позиция матери Марии (по мнению Бердяева, «одной из самых замечательных и одаренных русских женщин») находила самый горячий отклик в его душе и целиком поддерживалась им.
Н. Бердяев писал:
Она стремилась к новому типу монашества, не созерцательному, а активному, действующему в мире и отвечающему на мучительные запросы мира, на муку мира. Это совпадало и с моими мыслями. Нужно было прокладывать новый религиозный путь… Одно ей удалось; ей удалось запечатлеть свой оригинальный образ и оставить память о нем. Излучения от человека действуют и тогда, когда это незримо. Никакой творческий порыв не пропадает бесследно. Она была уже новой душой в христианстве, была одной из тех, в которых подготовлялась новая эпоха…
Митрополит Евлогий между тем возлагал большие надежды на новую монахиню. В январе 1933 года в разговоре с литературоведом К. Мочульским, впоследствии – одним из ближайших помощников матери Марии, владыка отметил, что ее разрыв с прошедшим как будто благополучно совершился: «Вот мать Мария постриглась и с тех пор все сияет…»
Полтора года спустя матушка и сама признавалась:
– В общем, все стало проще, очень просто, совсем. И все меньше декламации. Вот уже для декламации никакого места не остается.
«Меньше декламации» – как мы знаем, всю жизнь было ее девизом. Деятельная, энергичная, отзывчивая к чужому горю (да и существовало ли для нее такое понятие, как «чужое горе»?), мать Мария стремилась помочь как можно большему числу людей. Не обязательно соотечественникам, не всегда близким по духу – разве в этом дело? И на декламацию здесь действительно времени не оставалось. Но по-прежнему рождались стихи.
Постыло мне ненужное витийство,
Постылы мне слова и строчки книг,
Когда повсюду кажут мертвый лик
Отчаянье, тоска, самоубийство…
Надев монашеское одеяние, она еще больше отдалась благотворительной работе: ездила на шахты и заводы, где работали русские, поддерживала морально и материально тех, кто в этом нуждался; ходила по притонам и вызволяла со дна нищих и пьяниц, возвращая их к нормальной жизни, посещала психиатрические больницы и освобождала тех из своих соотечественников, кто попал туда случайно.
В своем отчете «В мире отверженных» матушка рассказывала:
Во-первых, удалось организовать Комитет помощи русским душевнобольным, в который вошли доктора-психиатры, как русские, так и французы, и различные лица, принявшие к сердцу тяжелое положение этих больных. Во-вторых, удалось путем переписки со всеми французскими психиатрическими учреждениями (которых больше восьмидесяти) установить, что по крайней мере в 60-ти из них находятся на излечении русские. Общая цифра этих людей достигает 600 человек. Дома чрезвычайно разбросаны по всей Франции, русские распределены в них неравномерно – есть такие, где два-три человека, а есть и такие, где их несколько десятков. Перед Комитетом стоит задача посетить все дома, что, конечно, требует больших средств, даже при возможности поручить это дело в особо удаленных департаментах местным православным священникам. Но, несмотря на трудности этой задачи, кое-что мне удалось осуществить.
На себя саму у нее по-прежнему не хватало времени. Но было ли это важным?…
Однажды вскоре после пострига мать Мария шла по улице в огромных мужских сапогах. К ней подошел мужчина, по виду отставной военный, с розеткой ордена Почетного легиона в петлице, и почтительно спросил:
– Матушка, вас заставляют носить такие ужасные сапоги для умерщвления плоти или для смирения? Моя дочка ушла в монастырь, и мое сердце обливается кровью при мысли, что моя бедная девочка тоже ходит в таких сапогах.
Мать Мария засмеялась и ответила со свойственной ей обезоруживающей откровенностью:
– Дело гораздо проще: у меня просто нет других сапог…
Матушка обращала мало внимания на свой внешний вид. Ее подрясник часто носил следы той работы, которой она недавно занималась. Если б можно было, по ее собственному признанию, она вообще предпочла бы одеться в «рогожку с дыркой для головы и подпоясаться веревкой».
«Я обрадовался и мечтал, что она сделается основоположницей женского монашества в эмиграции», – признавался митрополит Евлогий, вспоминая появление новой монахини.
Ему предстояло большое разочарование. К концу 1930-х годов он с грустью признавался, что «монашество аскетического духа, созерцания, богомыслия, то есть монашество в чистом виде, в эмиграции не удалось. Говорю это с прискорбием… потому что аскетическое монашество – цвет и украшение Церкви, показатель ее жизненности».
Что касается матери Марии (Скобцовой), то она, по словам митрополита, «приняла постриг, чтобы отдаться общественному служению безраздельно… называла свою общественную деятельность 'монашеством в миру', но монашества в строгом смысле слова она не только не понимала, но даже отрицала, считая его устаревшим, ненужным». В одном из стихотворений этого времени, отнюдь не идеальном по художественной форме, мать Мария излагала свое жизненное кредо:Пусть отдам мою душу я каждому,
Тот, кто голоден, пусть будет есть,
Наг – одет, и напьется пусть жаждущий,
Пусть услышит неслышащий весть.
По свидетельству Мочульского, хорошо ее знавшего, она не уставала повторять:
– Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет… На Страшном суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько
