(эмиграция из СССР в 1972 году) дает возможность обозревать оба государства. Поэт получает уникальный метафизический опыт жизни как бы 'вне' законов государства и Империи. Теперь государственные игры кажутся ему мелкими и незначительными: 'Но было бы чудней изображать барана,/дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,/паясничать' [23, 3, 150–151]. Страх перед государством, значимый для обычного человека, преодолен. В 1989 году 'тиран уже не злодей,/но посредственность' [23, 4, 73].
В том же 1977 году в 'Письмах династии Минь' Бродского отражена мертвая инерция, апофеоз механистичности: 'Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки/вырвался и улетел. И на ночь глядя, таблетки/богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного,/откидывается на подушки и, включив заводного,/погружается в сон. Специальное зеркало, разглаживающее морщины,/каждый год дорожает' [23, 3, 154]. Метафора зеркала относится к госпропаганде, которой все труднее поддерживать величие власти. 'Богдыхан', запивающий таблетки, — это выражение геронтократии, оказавшейся у власти в СССР.
Бродский, обращаясь к имперской теме, часто пишет о 'Римской Империи' и переносит туда место действия. На первый взгляд, его тексты мало связаны с текущими событиями, но на деле это позволяет выявить наиболее устойчивые и характерные признаки современной Империи.
Тема насилия начинается с освоения пространства тюрьмы в 'Инструкции заключенному' [23, 2, 23] и далее появляется в античных декорациях. Убийство в Империи представлено, как 'справедливая и логичная смерть' [23, 2, 400]. Тема приговора и расстрела в 'Конце прекрасной эпохи' [23, 2, 312] демонстрирует остраненность взгляда — человек лежит у стены, и это не вызывает ужаса.
Здесь очевидна механистичность Империи: все идет заведенным порядком. Гетеры, рабы, откупщик, толпа — действующие лица, принимающие правила игры, где возможна даже некая небольшая свобода, точнее игра в свободу. Характерно, что в Империи только один статус у женщины — гетера. В обществе рабов, где духовность сведена к минимуму, это логично.
Империя иерархична. В то же время слабые и сильные стороны этого мира не могут существовать друг без друга: 'Власти нету в чистом виде./Фараону без раба/и тем паче — пирамиде/неизбежная труба' [23, 2, 347]. Нельзя освободить раба от власти — вместо прежней возникнет новая — что и произошло при образовании СССР. Власть в новых декорациях пришла на смену Российской Империи. Раб нуждается во власти, поэтому попытка свергнуть власть и построить новое государство в стране с прежним рабским сознанием заведомо обречена на провал.
Грек перед бегством из Империи 'высыпает на/железный стол оставшиеся драхмы' [23, 2, 404]. Это способ государственного контроля, государство может воздействовать не только насилием. Деньги — еще один имперский идол, идол государства. Отслеживание движения денег, ограничение подданных в денежных средствах позволяет легко держать человека в подчинении.
Позиция героя меняется, когда поэт переживает опыт эмиграции. 'В стране зубных врачей' герой — 'шпион, лазутчик, пятая колонна/гнилой цивилизации' [23, 3, 25]. Он пытался остаться вне своего государства, но не может отстраниться от него совсем и остается его представителем. Герой также и 'усталый раб — из той породы,/что зрим все чаще, — под занавес глотнул свободы' [23, 3, 211]. Здесь намек на эмигрантов из СССР, которые были тогда многочисленны (1970–1980 гг.). Со временем происходит освоение нового пространства, и герой снова становится гражданином Империи, но уже качественно иной: 'Я, пасынок державы дикой/с разбитой мордой,/другой, не менее великой,/приемыш гордый' [23, 3, 209]. Герой переживает счастье быть в Империи мировой культуры. Тоска по культуре, свойственная русскому человеку, удовлетворена. Эта тема продолжена Бродским в 'Римских элегиях' [23, 3, 227–232]. А тема имперская, проходящая через все творчество поэта, закольцовывается. Рим, как центр 'идеальной' Империи, становится столицей второй власти — творческого начала, средоточием культуры и парадоксально — центром истинной свободы: 'то — мир вскормившая волчица/спит вверх сосцами!/И в логове ее — я дома!' [23,3,211].
Оден также много внимания уделял 'механистичности' существования Империи. Он отмечает стремление говорить не то, что следует сказать, а то, что принято и нужно говорить. Великан, как ребенок, говорит раньше, чем думает, а необходимый для его роста прием пищи — смысл и цель его существования. Отсутствие интеллекта у младенца-людоеда ведет к пустословию, которое, как вакуум, засасывает слушателей — пищу великана. Задача диктатора — игра на публику и пожирание независимости их мышления, что пополняет силы 'креативного зерна', вложенного в чудовище этой же толпой, и еще больше разжигает его аппетит: His distinction between Me and Us Is a matter of taste; his seasons are Dry and Wet; He thinks as his mouth does (Mundus et Infants, 1942) [115, 324].
Разница между 'мной' и 'нами'/Это дело вкуса; его времена года Сухой и Мокрый сезоны;/Он думает так, как подсказывает ему рот' (пер. наш — Д.М.).
В Древнем Риме долго сохранялись старинные судебные обычаи, г согласно которым на суде нужно было проделывать определенные действия и жесты, говорить определенные слова присяги, и этого было подчас достаточно, чтобы выиграть дело. Смыслу речи почти не отводилось значения, что подчеркивало фиктивность государственного и судебного аппаратов и, в конечном счете, 'механистичность' Империи.
Беззаконие власти здесь становится формой одной из величайших святынь. Получается парадокс: беззаконие оборачивается собственной противоположностью, даже 'святостью': Still his loud iniquity is still what only the Greatest of saints become — someone who does not lie: He because he cannot
Stop the vivid present to think, they by having got Past reflection into
A passionate obedience in time (Mundus et Infants, 1942) [115, 324].
Все же его откровенное беззаконие, есть то,/Что подходит только величайшим святым, которые не лгут;/Ибо он не может заставить живое настоящее перестать думать, а они превращают/Прошлую мысль в/Страстное поклонение времени' (пер. наш — Д.М.).
У Бродского мы видим Империю как способ существования общества. И любая демократия в итоге может оборачиваться империей, так как общество создано под среднего человека: 'Империя — страна для дураков' [23, 2, 397]. Образ Римской империи закреплен в сознании как ее классический образец, так же как Греция — классический образец демократии. Через мифологическую и историческую оболочку (декорации) проглядывает иная эпоха: 'Слепящий блеск хромированной стали./На сорок третьем этаже пастух,/лицо, просунув сквозь иллюминатор,/свою улыбку посылает вниз/пришедшей навестить его собаке' [23, 2, 401]. Рим появляется в ранних стихах: 'Отрывок' [23, 2, 100], 'Ех ponto' [23, 2, 124].
Власть побеждает и становится государственной религией. Характерно сопоставление у Одена и Бродского фигур Императора и Наместника. Наместник у Бродского появляется в 'Anno Domini' [23, 2, 213– 215]. В отличие от фигуры Императора Наместник досягаем, он подвержен человеческим слабостям, на него давит бремя власти: 'Для него/сейчас важней замкнуться в скорлупе/болезней, снов, отсрочки перевода/на службу в Метрополию' [23, 2, 213]. Власть иссушает и обрекает его на одиночество: 'Орел имперский, выклевавший печень/Наместника' [23, 2, 214]. Возникает противоборство Бога власти и Бога индивидуального творческого начала. Первый пытается поставить второго на службу. Тогда же возникают хронотопы Метрополии и Провинции. Действие, как правило, происходит в Провинции, так как в Метрополии правит Император, а он недосягаем. Император — воплощение божественного начала, а Наместник представитель Императора. Наместник погибает, перестав отвечать запросам власти, равно как то происходит и с Императором.
Когда человек во что то верит, то он отказывается от персональной ответственности. Набор заученных действий — гарантия неминуемого спасения — выступает в форме выгодной сделки. Однако инициатива сделки всегда исходит от более сильного (Власть/Религия), в то время как слабая сторона не имеет права навязывать свои интересы.
Бродский, как и Оден, отмечает важность ритуальных действий. В Империи важна не суть, а форма. Имперский язык насыщен формулами, употребление которых ведет к успеху. Разделение формы и смысла позволяет сделать общественное сознание управляемым и уходить от ответственности. Связь с Римской империей здесь очевидна в возвращении к варварскому уровню культуры: 'известный местный кифаред, кипя/негодованьем смело выступает/с призывом Императора убрать/С медных денег' [23, 2, 397]. Достигается победа власти над индивидуальным творческим началом. Такое искусство рискует потерять индивидуальную ценность, но оно зачастую понятно толпе. Сцена гладиаторского боя в 'Post Aetatem Nostram' — величие империи в прекрасно построенном стадионе, а унижение в том, что на нем происходит. 'Законы драмы переходят в спорт' [23, 2, 400].
