тучами и мрачные мысли, проводя глубокие борозды на гладком лбу и свинцовым гнетом обременяя душу.
Время шло, а Цезарий неутомимо шагал по комнате. В большие окна гостиной прокрался вечерний сумрак, когда в дверях снова вырос камердинер.
— Граф Мстислав спрашивает, не угодно ли вам принять его?
Цезарий приостановился и ответил без колебаний:
— Скажи, что меня нет дома.
Фридерик пожал плечами и удалился. А спустя несколько минут в картинной галерее прошелестело шелковое платье — это графиня Виктория спешила к деверю за советом, что делать со взбунтовавшимся сыном.
Фридерик опять появился в дверях гостиной.
— Ваше сиятельство! — торжественно объявил он. — Ясновельможный граф Святослав Помпалинский просит вас к себе.
Цезарий стоял спиной к двери и не отрываясь смотрел, как сгущавшиеся за окном сумерки заволакивали небо и дома напротив. Резко обернувшись, он раздраженно сказал недоедливому слуге.
— Передай графу, что я прошу прощения, но быть у него сегодня не могу. Я сейчас уезжаю…
— Что это значит, ваше сиятельство? — вырвалось у Фридерика. Он не верил своим ушам.
— Позови камердинера Яна и вели Михалу закладывать.
Это было сказано так решительно, что Фридерику ничего не оставалось, как ретироваться и исполнять приказание. Уходя, он перекрестился левой рукой и пробормотал: «Во имя отца и сына… Наконец-то наш бедный граф вспомнил, что у него есть слуги и лошади…»
На пороге Фридерик столкнулся с Павлом.
— Я все знаю, — сказал Павел, подходя к Цезарию и протягивая к нему руки. — Об этом знают уже все… Прости, что я ворвался без доклада, но мне хотелось выразить тебе свое искреннее сочувствие…
— Спасибо, — холодно ответил Цезарий и обратился к вошедшему лакею:
— Уложи мои вещи.
— Ради бога, скажи, что ты собираешься делать? Куда едешь? — воскликнул Павел.
— Не знаю, ничего не знаю. Только ни одного часа не останусь больше под этой крышей.
— Цезарий! Подумай хорошенько… — пытался образумить его Павел.
— С той минуты, когда они отняли у меня самое дорогое, что только есть у человека, я много думал, — перебил его Цезарий. — О! — простонал он, сжимая виски. — У меня чуть голова не раскололась от этих мыслей…
— Напрасно ты их подозреваешь…
— Молчи, Павлик! Сейчас же замолчи! — исступленно закричал Цезарий. — Страдания и любовь научили меня многому, я уже не младенец… Я стал чертовски догадлив. Знаю: они нарочно подослали его… Чтобы потешить свое самолюбие и унизить меня… Но они просчитались, — с горькой усмешкой прибавил он, — жестоко просчитались… Вильгельм оказался лучше и честней, чем они думали… — И, обратившись к двум лакеям, которые укладывали вещи, он спросил — Лошади готовы?
— Нет еще! — послышался из соседней комнаты недовольный голос Фридерика.
Цезарий распахнул дверь в переднюю и крикнул швейцару:
— Валинский! Немедленно подать экипаж! — Его гневный голос гулко отозвался в огромной передней.
— И слово стало плотью! — пробормотал старый камердинер.
— Куда ты едешь, Цезарий? Где тебя искать? — спрашивал Павел.
— В какую-нибудь гостиницу… Безразлично куда… Лишь бы обрести покой, побыть одному, а здесь… — Он усмехнулся. — Здесь с моим горем не хотят считаться. Уже три раза приходили звать меня то к одному, то к другому… Будь здоров, Павлик…
— Я непременно разыщу тебя, — прошептал Павел, крепко пожимая холодную, безучастную руку друга.
IX
Граф Август накануне поздно вернулся из клуба и теперь в шлафроке, с янтарной трубкой в зубах расположился завтракать. Только он сел за стол, как в кабинет, напевая какой-то куплетец, ворвался Вильгельм.
— Bonjour, Вилюсь! Где это ты пропадаешь? Вчера тебя не было ни дома, ни в клубе!
— Bonjour, papa! — ответил сын, целуя отца в лоб.—
Где я пропадал? О, это целая история! Sais tu, papa? Je fais ma fin! J’epouse
Граф Август вздрогнул и уставился на сына широко открытыми глазами. Вильгельм, как всегда, был весел и свеж, но выражение, с каким он это сказал, заставило отца насторожиться.
— Tu epouse! — вскричал отец и выронил чайную Ложечку. — Et qui epouse-tu donc si… si… a l’improviste![416]
— Cher papa, — сказал Вильгельм с шутовским поклоном, — j’epouse mademoiselle Delice Kniks [417].
Чувства, овладевшие графом Августом, можно, пожалуй, сравнить только с потрясением, пережитым отцом Леокадии и Павла в тот злосчастный день, когда, сидя в Пинске у окна корчмы, он услыхал, как его соседи говорят, будто он не из тех Помпалинских. Апоплексический удар как в том, так и в другом случае казался неминуем. Но провидение оба раза не допустило до этого. Граф Август багрово-красный, со вздувшимися на лбу жилами, несколько минут сидел, как истукан, а потом вскочил, ударил кулаком по столу и заорал:
— Jamais! Никогда!
Вильгельм подошел к разгневанному родителю, ласково взял за руки, усадил в кресло и снова поцеловал в лоб. Потрясенный граф утратил дар речи и был послушен, как ребенок.
— Не никогда, cher papa, а ровно через месяц, — решительно сказал Вильгельм. — Ровно через месяц — наша свадьба. — j’en mourrai! [418] Я не перенесу этого! — простонал граф Август.
— Надеюсь, cher papa, ничего плохого с тобой не случится. Выслушай меня спокойно. — Он пододвинул стул к креслу отца и обнял его за шею. — Делиция — очаровательное создание!
Граф Август замахал руками:
— Ne m’en parles pas! Je l’abhorre! [419] Она злой дух!
— Нет, cher papa, это добрый и разумный дух в красивейшем на свете теле… Я схожу по ней с ума!
— Вилюсь, ты сотни раз влюблялся без памяти, но никогда не заговаривал о женитьбе!
— Оставим пока мои чувства, сейчас это вопрос чести.
Граф Август как-то странно посмотрел на сына и, несмотря на испуг, от которого он все еще не оправился, на губах у него появилась игривая улыбочка.
— Чести? — переспросил он. — Diable! Comme tu у allais? [420] Зачем было так спешить…
— Honni soit qui mal y pense![421] — ответил Вильгельм. — При чем тут спешка? Я вел себя как Иосиф, потому что более скромного и целомудренного существа, чем Делиция, нет на всем свете! Но, как на грех, в тот момент, когда мы объяснялись в любви, заявился Цезарий, а это совсем неподходящее зрелище для жениха…
Граф Август опять испугался, но, как это явствовало из вопроса, повод для испуга был уже другой:
— Он тебя не вызвал на дуэль?
— Ему это даже в голову не пришло.
— Dieu, merci![422] — молитвенно воздевая пухлые руки,
