благодарить небо за целость права нашего и быть рассудительными. Теперь все лучшие умы стоят под знаменем властителей и готовы только способствовать успехам настоящего порядка вещей, не думая о новостях». В той же статье мы встречаем не мало ультраконсервативных суждений вроде, например, следующих: «Самое турецкое правление лучше анархии… учреждения древности имеют магическую силу, которая не может быть заменена никакою силою ума». Осуждая ужасы революции, Карамзин естественно должен был враждебно относиться ко всему, что было связано с великим французским переворотом. В одной из статей, написанной им в 1802 г., он со всем жаром своего литературного таланта нападает на современные моды. «Наши стыдливые девицы и жены, — читаем мы в этой статье, — оскорбляют природную стыдливость свою единственно для того, что француженки не имеют ее, без сомнения, те, которые прыгали контрданс на могилах родителей, мужей и любовников! Мы гнушаемся ужасами революции и перенимаем моды ее!» Указав, что после революции тон в Париже дают жены банкиров и подрядчиков, Карамзин с возмущением восклицает: «Мудрено то, что в государстве благоустроенном, где есть нравы, воспитание и правила, женщины, вообще любезные, следуют моде парижских мещанок».
Но наибольшего напряжения консервативно-националистический тон Карамзина достигает в известном его рассуждении «О любви к отечеству и народной гордости». Оно написано в том же 1802 г. и проникнуто теми же нападками на все иностранное, преимущественно французское. «Слава была колыбелью народа русского, а победа — вестницей бытия его, — гордо заявляет Карамзин, напоминая об итальянских походах Суворова и ряде поражений французских республиканских армий. — До сего времени Россия беспрестанно возвышалась, как в политическом, так и в нравственном отношении. Можно сказать, что Европа год от году нас более уважает — и мы еще в средине нашего славного течения». Но при этом он оговаривается: «Мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, — а смирение в политике вредно. Кто самого себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут!» Стараясь играть на патриотических струнах своих читателей, Карамзин с пафосом восклицает: «Будем только справедливы, любезные сограждане, и почувствуем цену собственного. Мы никогда не будем умны чужим умом и славны чужою славою». Возмущаясь тем, что образованные люди в России, «зная лучше Парижских жителей все произведения французской литературы, не хотят и взглянуть на русскую книгу», Карамзин вразумительно замечает: «Оставим нашим любезным светским дамам утверждать, что русский язык груб и неприятен… и что, одним словом, не стоит труда знать его». Призывая русское общество к национальной самобытности и народному самосознанию, пробуждая в нем любовь к родине и народную гордость, автор рассуждения в заключение говорит: «Патриот спешит присвоить отечеству благодетельное и нужное, но отвергает рабские подражания в безделках, оскорбительные для народной гордости. Хорошо и должно учиться; но горе человеку и народу, который будет всегдашним учеником».
Так говорил самый популярный писатель той эпохи, и к его голосу, очевидно, должны были прислушиваться многочисленные круги его читателей. Его мысли, облеченные в такие изящные литературные формы, должны были, естественно, оказывать сильное воздействие на общественное мнение и настраивать его на консервативный и националистический тон. Один из его почитателей и младший его современник, С. Н. Глинка, отзывается о Карамзине, как о человеке полезном и с русской душой, несмотря на европейскую его образованность. Но мнение таких лиц, как Глинка, разделялось в то время далеко не всеми. Представители старого поколения, в которых резко проявлялся воинствующий национализм, считали даже Карамзина человеком опасным и исчадием французской философии. XVIII в.; так, адмирал Шишков, этот убежденный консерватор и старовер в литературе и языке, вместе с своими единомышленниками вел упорную борьбу с Карамзиным, как с новатором мысли и новатором слова. В глазах этих охранителей Карамзин, со своими свежими литературными принципами, был «якобинцем и представителем безнравственности, материализма и безбожия».
А. С. Шишков (Грав. А. Осипов 1807 г.)
Стоя на страже русского языка и русских оборотов речи, Шишков, не ладивший с новыми людьми первых лет царствования Александра, находился как бы в оппозиции всему тому, что имело в эти годы значение и вес в правительственных и общественных кругах. Ломая копья с представителями молодых литературных течений и обвиняя их чуть ли не в измене и в союзе с Наполеоном, этот «славянофил» выставлял на вид, что «мы не для того обрили бороды, чтобы презирать тех, которые ходили прежде или ходят еще и ныне с бородами, не для того надели короткое немецкое платье, дабы гнушаться теми, у которых долгие зипуны».
«Просвещение, — по его словам, — велит избегать пороков, как старинных, так и новых; но просвещение не велит, едучи в карете, гнушаться телегой. Напротив, оно, соглашаясь с естеством, рождает в душах наших чувство любви даже к бессловесным вещам тех мест, где родились предки наши и мы сами». Он любил приводить изречение Порталиса, говорившего: «прежде всего старайтесь язык народный, а потом и самый народ уничтожить». Век Екатерины, перед которым Шишков и его последователи благоговели, считался у них не только русским, но даже русскою стариною. «Они вопили, — говорит в своих воспоминаниях С. Т. Аксаков, — против иностранного направления — и не подозревали, что охвачены им с ног до головы, что они не умеют даже думать по-русски».
Особенно полно отразились консервативно-патриотические взгляды Шишкова в его «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка». Подобно другим представителям консервативных тенденций общественной мысли, Шишков старается высмеять тогдашних галломанов, которые «час от часу более делаются совершенными обезьянами». «Французы учат нас всему, — говорит Шишков: — как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться, и даже как сморкаться и кашлять. Мы без знания языка их почитаем себя невеждами и дураками». Нарисовав довольно верную, хотя, может быть, и несколько утрированную, картину французского влияния в современном русском обществе, неутомимый борец за отцовские обычаи и славянороссийский язык с горечью замечает: «Одним словом, французы запрягли нас в колесницу, сели в оную торжественно и управляют нами, а мы их возим с гордостью, и те у нас в посмеянии, которые не спешат отличать себя честью возить их».
По словам одного современника, «исключительный образ мыслей Шишкова, его резкие и грубые выходки против настоящей жизни общества, а главное против французского направления — очень не нравились большинству высшей публики, и всякий, кто осмеивал этого старовера и славянофила, имел верный успех в модном свете». Французский посланник даже жаловался государю на печатные враждебные и оскорбительные выходки Шишкова против французов.
Таким образом, уже на пороге XIX ст. в русском обществе довольно сильно проявляется национально-консервативное направление, возникшее и созревшее, главным образом, на почве слепого и бессмысленного поклонения всему иностранному. Но если в эпоху революции и в период консульства реакционные мотивы выходили из-под пера или отъявленных ретроградов, или официальных представителей старого режима, то с момента убийства герцога Энгиенского и провозглашения Наполеона императором даже сторонники либеральных принципов начинают видеть в этом «коронованном солдате» врага политической свободы и национальной независимости. Ненависть к императору французов и ко всему французскому все шире и шире разливается в русском обществе, превращая в отъявленных консерваторов и убежденных националистов многих поклонников философских принципов просветительной литературы XVIII столетия.
Антагонизм к Франции и к правительству императора Наполеона стал еще более усиливаться в русском обществе в связи с первыми военными неудачами. Одни носились с планами, как бы укротить наглость французов. Другие в воинственном увлечении глумились над «сухопарыми французишками». Воинственный задор шел рука об руку с обличительными тирадами «против той язвы, которая подкапывает все наши добродетели». В каждом вольнодумце или человеке либерального образа мыслей начинали видеть «настоящего агента и союзника революции». Однако правительство не поощряло этого консервативно- националистического настроения. В 1805 г. была учреждена в Петербурге высшая полиция для наблюдения за состоянием умов и для преследования всяких толков, неуместных в тех обстоятельствах. Всякие политические толки о событиях строго преследовались; приходилось говорить о них на ухо и то только в интимном кругу. При таком настроении правительственных сфер, вплоть до 1812 г., общество было как бы парализовано. По справедливому замечанию одного исследователя, «в России был лишь патриотизм пассивный, патриотизм жертв и терпения». Гр. Ростопчин, в одном из писем к кн. Цицианову от 10 января 1806 г., такими словами характеризует современное настроение русского общества: «Нет нужды писать
