после чего некоторые маменьки стали находить его уже не столь завидным женихом, и типичную фигуру брата рассказчицы, который без всякой показной шумихи, среди «шуток умных и плохих» и «пошлых уверений в любви» к Полине, сумел просто и благородно сложить на Бородинском поле свою голову. Наконец, как светлый луч, выступает перед нами привлекательный образ Полины, той самой Полины, на которую обрушил свои патриотические громы Загоскин. «Она по-русски плохо знала, журналов наших не читала», и однако в ней Пушкин показал настоящий патриотизм, раскрыл глубину русского женского сердца, тонко и четко зарисовал первый грациозный контур той героической русской девушки, которая пройдет позднее в романах Тургенева. Полина не любит ходить по избитым дорогам: ее оскорбляет «уничижение» женщины, она знает, «какое влияние женщина может иметь на мнение общественное или даже на сердце хотя одного человека». Патриотическое хвастовство ей претит, и она нарочно говорит по- французски на бульваре, прославляет военный гений Наполеона и вместе с тем мучительно задумывается о судьбах России: «казалось ей, что Россия быстро приближается к своему падению, военные реляции усугубляли ее безнадежность — политические объявления гр. Ростопчина выводили ее из терпения, шутовской слог их казался ей верхом неприличия, а меры, им принимаемые, варварством нестерпимым» (Пушкин, редак. Венгерова, т. IV, стр. 250). У нее появляется мысль, навеянная образом Шарлоты Корде, «явиться в французский лагерь, добраться до Наполеона и там убить его из своих рук» (Ср. Пьера Л. Толстого). Такая девушка встречается с пленным Синекуром… Поэтическая полемика Пушкина, как мы указывали, осталась незавершенной, и мы не знаем, как развернулся бы весь роман, но и в этих немногих штрихах гениальный поэт «восстановил и настоящие краски и настоящее значение события и эпохи, так жалко изуродованных в романе Загоскина» (Ап. Григорьев).
Своим «Рославлевым» Пушкин выводил изображение «исполинского» года с торной дороги романических авантюр и патриотического славословия на путь художественной правды, чуткого анализа личных и общественных настроений; набрасывал широкую канву, намечал верный исторический фон… По тому же пути пошел другой великий художник русского слова и дал гениальную эпопею двенадцатого года.
Ретирада французской конницы, которая съела своих лошадей в России. (Теребенев).
В. А. Жуковский.
И. А. Крылов.
К. Н. Батюшков.
IV. Отечественная война в русской лирике
Был век бурный, дивный век,
Громкий, величавый:
Был огромный человек,
Расточитель славы…
ервые наши встречи с этим «огромным человеком» наносили довольно глубокие раны общественному самолюбию, той упоенной победами «народной гордости», которая в только что умчавшийся XVIII век — «век военных споров, свидетель славы россиян» — нашла для себя почти каноническое выражение в условно-классических формах торжественной лирики.
Теперь, на заре нового века, старый екатерининский бард Державин чувствует себя бессильным «в путь лететь орлиный, с Пиндаром плесть венцы побед»; а после Тильзитского договора, когда император Александр стал «другом» Наполеона, ему приходится менять редакцию своих стихов — заменять французов фазанами! так, в оде в честь Платова:
Тяжесть континентальной системы настраивает его, прежде столь громозвучную, лиру элегически, и он в сетованиях Давида о бедствии отечества выражает свое собственное «сердечно сокрушение» (стих. «Надежда на Бога», «Сетование»); за это «Сетование» он даже получает выговор: «Россия не бедствует», с раздражением сказал Александр, применяя к России смысл державинского стихотворения.
Однако общее настроение было на стороне старого поэта, и позднее (1823 г.) Пушкин, уже без державинских недомолвок, метко обрисовал этот исторический момент, когда
Свидетельства современников не оставляют сомнений, что Тильзитский мир переживался сознательной частью русского общества именно как «позор», как оскорбительное подчинение «всемирному врагу», к тому же вскоре невыгодно отозвавшееся и на экономическом благосостоянии, особенно городского, населения. На этой почве назревал тот «порыв национальности», которому предстояло серьезное испытание:
Высочайшие приказы армиям и фельдмаршалу гр. Салтыкову 13 июня 1812 г. оповестили русское общество, что гроза разразилась; Наполеон был уже в России: «Русь обняла кичливого врага».
В быстром, почти бешеном темпе стали разыгрываться на русской равнине один за другим акты единственной в своем роде трагедии… Как же откликнулась русская литература на эти бурные события Отечественной войны? — Вот что по этому вопросу писал обозреватель русской литературы в ж. «Сын Отечества» (1815 г.): «В половине 1812 г. грянул гром, и литература наша сначала остановилась
