Габриель Гарсия Маркес. Путь к славе

я пишу колумбийские, латиноамериканские романы.

ВАРГАС ЛЬОСА: В прошлый раз я спрашивал тебя о проблемах, затронутых в романе «Сто лет одиночества»: насилие и жестокость, партизанская война и прочее в этом ряду, как, например, банановая лихорадка в Макондо. Плантации поначалу притягивали к себе авантюристов, а потом туда потекли иностранные капиталы, что привело к увеличению населения в тех местах.

ГАРСИЯ МАРКЕС: Значит, ты полагаешь, что эта моя книга и те, что сейчас пишутся и издаются, помогают читателю понять социальную и политическую ситуацию в Латинской Америке?

ВАРГАС ЛЬОСА: Я думаю, всякая хорошая литература непременно является прогрессивной, за исключением отдельных случаев, когда автор намеренно не желает этого. Умственный настрой Борхеса, например, является, по сути дела, глубоко консервативным, реакционным, но как автор он никакой не консерватор и не реакционер; я не нахожу в произведениях Борхеса (хотя он и подписывает абсурдные манифесты) ничего такого, что пропагандирует реакционные концепции развития общества или стагнацию, нет в них и пропаганды фашизма и империализма, которым он так восхищается.

ГАРСИЯ МАРКЕС: Да, это так, его произведения не отражают его личных убеждений.

ВАРГАС ЛЬОСА: Я считаю, что каждый большой писатель, даже если он реакционер, должен отстраниться в своих произведениях от собственных концепций, чтобы описать реальную действительность такой, какая она есть, а никакая реальная действительность не может быть реакционна.

ГАРСИЯ МАРКЕС: Да, но мы-то не уходим от наших убеждений. Например, описание банановой лихорадки в моем романе находится в полном соответствии с моими убеждениями. Я решительно на стороне рабочих. Это ясно видно. Так что, я полагаю, писатель может внести существенный политический вклад, если не будет уходить от своих убеждений и от действительности и будет помогать читателю лучше разобраться в реальной обстановке в стране или на континенте; думаю, в этом и состоит политическая функция писателя, и уверен, что его роль в этом смысле только положительная (35).

«Диалог протекал легко, свободно, почти по-домашнему. Гарсия Маркес не только, казалось, смирился со своей ролью „звезды“, но и перестал бояться публики. Держался он раскованно, был доброжелательным и острил как никогда, на вопросы отвечал подробно, раскрывая секреты своего мастерства и свое видение мира» (28, 466).

Литературные критики много писали об этом диалоге, и все отметили, что Гарсия Маркес выразил свое восхищение и признательность известному аргентинскому писателю Луису Борхесу и заявил, что Борхес «необходим нам для проникновения в секреты языка, что является одной из серьезных проблем», а также упоминали следующее утверждение Гарсия Маркеса: «Я считаю, что ирреальность Борхеса на самом деле не является таковой; ирреальность Латинской Америки — особенная. Она представляет собой парадокс: для Латинской Америки это вещь реальная, обычная и повседневная и полностью смыкается с тем, что мы считаем реальной действительностью».

Как утверждает Дассо Сальдивар, писатель знал, что еще в 1950 году в Латинской Америке появился термин «реализм ирреального», или «ирреальность реальности».

— Ну как, ты доволен? — спросил Марио, когда они перед отлетом сидели в кафе аэропорта.

— Более чем, Марио, — весело ответил Габриель. — Спасибо тебе за все. Лима — очень интересный город. И хорошо, что ты меня провожаешь один.

В этот момент к ним подошли две девушки и попросили автограф. Но Варгас Льоса, сославшись на то, что им нужно поговорить, попросил, чтобы им не мешали. Официант встал у их столика на страже.

— А что тебе больше всего запомнилось в городе?

— Собор на Пласа де Армас, президентский дворец и дворец Кинта де Преса. Дома шестнадцатого века, с лепными порталами, патио и крытыми балконами. Такого нет ни в Колумбии, ни в Мексике, ни в Венесуэле. Послушай, за все это время я ведь ни разу не спросил тебя, над чем ты сейчас трудишься.

— Я закончил повесть «Щенки» и начал роман «Разговор в „Катедрале“». Продолжаю вскрывать цинизм и уродства нашего с тобой общества, критикую несправедливость.

— Протестуешь против дерьмового социального устройства. Это хорошо! Значит, ты против буржуазии, за социализм!

— Только не за социализм Фиделя Кастро и не за тот, что смастерили в СССР и в его странах- сателлитах. Это чудовищно — впереться силой в чужой дом и насаждать там с помощью штыков свои порядки, абсолютно чуждые жизненному укладу, традициям и чаяниям этих народов.

— А я начал новый роман «Осень патриарха», о наших латиноамериканских диктаторах. Я тебе уже говорил.

— Значит, уходишь от своих детских воспоминаний?

— Но этот роман тоже основан на личном опыте. Я много чего выведал у старого мажордома президентского дворца в Каракасе. Я был там, когда бежал Маркос Перес Хименес, и многое узнал о предыдущем диктаторе Хуане Висенте Гомесе.

— Интересно, что это животное — выходец из бедной индейской семьи. Став диктатором, он об этом забыл и жестоко расправлялся с собственным народом.

— Порфирио Диас, мексиканский диктатор, тоже выходец из народа, — заметил Габриель и подумал, что надо бы попросить Мутиса прислать кое-какой материал.

— И Сталин!

— Да, тут есть какая-то закономерность.

Объявили посадку на рейс Лима — Мадрид, и они стали прощаться.

В самолете Гарсия Маркес увидел тех самых девушек, которые подходили к ним в кафе. Они все-таки получили автографы Гарсия Маркеса. Его любезностью воспользовались и другие пассажиры. Этим же рейсом летели два преподавателя литературы одного из мадридских университетов. Поначалу Гарсия Маркесу даже правилось, что у него есть собеседники, с которыми можно было поговорить о современной испанской литературе, однако очень скоро выяснилось, что собеседников интересуют в основном подробности его личной жизни. Уже погасили свет, и большинство пассажиров уснули, а испанцы все продолжали засыпать писателя вопросами. В конце концов он рассердился и попросил их занять свои места. Тогда один из них, тот, что помоложе, сказал: «Слава, как солнце, она сияет и дарит тепло на расстоянии, но стоит приблизиться — она холодна, как снежная вершина. Запомните, это Бальзак». А другой, шамкая вставной челюстью, произнес: «Слава, достигнутая быстро, быстро и угасает, сказал Шопенгауэр, а я говорю это вам, сеньор колумбиец».

Только когда Гарсия Маркес оказался в Барселоне, в обществе Кармен Балсельс, он вновь почувствовал себя простым парнем из Аракатаки.

Впрочем, уже независимо от Кармен, его популярность постепенно набирала силу. Вслед за французским переводом престижное итальянское издательство «Фельтринелли» подписало с Кармен Балсельс договор на издание всех пяти книг Гарсия Маркеса.

— Кармен, перед тем как в Париже и Риме начнут издавать переводы моих книг, я бы хотел увидеть гранки, — сказал как-то за ужином Гарсия Маркес.

Балсельс удивленно посмотрела на писателя.

— Traduttore — traditore[41], — пояснил ее муж Луис Паломарес.

— Итальянцы не дураки! — усмехнулся Гарсия Маркес. — Если в Мадриде причесали мой «Недобрый час», то римские переводчики тем более упростят мой текст и мой стиль. А я этого не хочу! Не желаю!

— В договорах этого пункта нет. Надо заново оговаривать.

— Это мое условие, Кармен. Как хочешь.

— Не знаю, кто сказал, что переводы похожи на женщин: когда они верные, то некрасивые, а когда красивые, то неверные. Я думаю, Кармен, Габо прав. Он имеет право требовать. Чтобы его перевести — надо «голову сломать», и переводчики наверняка станут упрощать.

— Да зачем им ее ломать? Они сразу пойдут по линии наименьшего сопротивления. Обрежут мне…