так как были подданными короны святого Иштвана, возложенной — по совместительству — на габсбургское чело. Венская полиция отличалась гипертрофированным бюрократизмом и свято блюла формальности.
В итоге было потеряно драгоценное время, и приблизительно два месяца с небольшим Вена не получала абсолютно никаких сведений ни об учителе, ни об ученике. Затем, когда его уже почти не ждали, поступило донесение, спешно переправленное монсеньором Бальдуром из Пешта.
Инок Бартоломеус, в прошлом Янош Вислецени из Веспрема, наконец обнаружил по имеющемуся дагерротипу человека, похожего на графа Телеки, а там и на Штанчича вышел, снимавшего номер тут же, на улице Гроусвенар, поблизости от Марбл-арч, трехпроездной мраморной арки с колоннами и рельефами в римском стиле.
Бартоломеус, командированный в Лондон дублинским цистерцианским братством, искусно меняя одежды и облик, ухитрился не только держаться поблизости от подопечных, но несколько раз сумел даже подслушать их разговоры.
Записи бесед, скрупулезно переписанные тонким почерком Бальдура, — оригинал иезуит по праву оставил себе — стали бесперебойно поступать на стол начальника тайного политического сыска. Однако, вопреки затратам и чаяниям, ничего существенного о деятельности венгерских оппозиционеров в Англии выяснить не удалось. По всей вероятности, Бартоломеус опоздал и заговорщики уже успели осуществить свои неизвестные, но предположительно неблаговидные цели. В Вене не знали, что одну наиболее важную депешу Бальдур утаил, отправив снятую с нее копию не в императорско-королевскую тайную службу, а в Рим генералу своего ордена.
В перехваченном документе излагалось содержание беседы, которую информатор подслушал через камин в гостинице «Старая шхуна» на Гроусвенар. Был первый и сезоне дождливый вечер, и мадьяры провели его дома за кружкой глинтвейна.
— Ничего не получается, — граф Телеки ударил кулаком по столу. — Они либо не доверяют нам, либо боятся.
— Чего ж им бояться? — спросил Штанчич недоуменно. — Разве они зависимы, или переданные нами сведения не представляют интереса для печати?
— Оказывается, у них существует закон об ответственности за клевету. Австрийское посольство может через суд опротестовать сообщенные факты, и тогда галета рискует крупным штрафом.
— Разве мы называем Меттерниха по имени?
— Однако всякому становится ясно, о ком идет речь. Наконец, мы называем другое имя, или ты забыл?
— Можно и здесь обойтись прозрачным намеком, Шандор. Я согласен изъять из статьи все имена.
— Ты-то согласен, старый драчун, — невесело пошутил граф, выколачивая трубку. — Только им такая статья не нужна. Редактор сказал, что обязан в первую очередь думать о британском читателе, а тому настолько чужды наши дела, что он лишь запутается в намеках. Плевать хотели они, разрази их гроза, на наши слезы. Что им какая-то дикая Венгрия, безумная, ограбленная страна!
— А если передать в другую газету?
— Редактор «Меркурия» — как бы получше сказать? — выразил большую дозу скептицизма, чтоб его разорвали черти! Он, видите ли, сомневается в том, что судьба метрополии, политика имперского правительства и все такое могут столь тесно зависеть от мелкого провинциального мошенства. Он так и сказал: «мелкого провинциального»…
— Чудное название для систематического грабежа целой страны! Несчастная родина, — горько вздохнул Штанчич.
— Притом они не верят, что на грошовых операциях можно нажить такие миллионы.
— Из чего они складываются, миллионы, коли не из грошей? Ты бы растолковал им габсбургскую систему пошлин, всяких тарифных ставок и прочих ухищрений, тогда бы они поняли, что метрополия, дворцовая клика и прочее золоченое барахло просто паразитируют на нашем теле, сосут и будут сосать нашу кровь, пока не опустеют жилы!
Возможно, в Вене и не придали бы особого значения подслушанному в каминной трубе малопонятному для непосвященных разговору. Но Бальдур знал ищеек меттерниховской школы и предпочел не рисковать. Даже мелочь могла вспугнуть, и пустяк мог заставить преждевременно насторожиться. Это грозило сорвать план в самом зародыше. Их высочество София только начала исподволь прибирать дворцовую фронду к рукам.
Бесцельно возвращение на круги своя. Места, где мы когда-то испили счастье, отравят черствой грустью. Они отдали восторги волненья и прозябают давно в равнодушном покое. Мы чужие для них, им нечего дать нам, они не узнают нас, ибо нет у природы памяти о человеке.
Но и забвенье чуждо родимой земле, вобравшей в себя угли погребальных костров, кости героев и трусов, проржавевшие шишаки и нетускнеющие золотые пластины. Есть вещая мудрость у глиняных черепков, позеленевших наконечников копий, рассыпавшегося клинка. Год за годом она питает степные травы, и лепет веков мерещится в их неумирающем шорохе. Алчущие слышать услышат, жаждущие тревог обретут тревогу.
Вновь запели рожки над ковыльной Майтенской степью, захрапели, звеня уздечками, кони, скрестились сабли, окутались дымом бомбарды на рыжих холмах.
И пока не закатится солнце, налитое кровью, пока не омоет колючий мордовник целительная роса, не устанут дрожать над большаком бесплотные быстротекучие тени. «Туманы ложатся на Майтенском поле, и грудь разорваться готова от боли…»
Ложатся туманы, синеет к ночи полынная степь, долгая, как бинт, пелена врачует застарелые шрамы. Где-то там, за холмами, наступила развязка. Заключив в тайне от венгерского вождя Ференца Ракоци мир с Габсбургами, Шандор Каройи пропустил в тыл куруцам[52] цесарский отряд…
Петефи приехал в захолустный, богом забытый Надь-Карой, чтобы собраться с мыслями, отдышаться от бега, успокоиться перед новым прыжком. Он потерпел поражение, истерзан облавой, забрызган грязью. Но даже смертельную рану небо дарует во благо поэту, как дарует оно бессмертие герою в цепях. Не отличить уже лавра от жалящего шипа, муки от благодати.
Всю ночь поэт жег свечи, читая мемуары Ракоци. Разумеется, по-французски, ибо книга борца за свободу венгров, скончавшегося добрых сто лет назад, в Венгрии запрещена. Петефи не заметил, как маленькая комната, снятая им в гостинице «Олень», наполнилась тенями, как раздвинулись тесные стены и горячий пороховой ветер ударил в лицо. Пахло мятой, железом и кожей седла. Скрипели колеса, сотрясалась равнина, горячие ядра рвали тяжелую ткань знамен. Как понимал он преданного, обложенного недоброй силой вождя! Как страдал его запоздалым прозрением!
Очнулся от топота ног и криков внизу. За окошком лучился горячий осенний денек. Грохотали телеги с зерном. В цирюльне напротив точили ножницы о наждачный брусок. Давно настало время чего-нибудь перекусить. Петефи плеснул воды в фаянсовый тазик из склеенного облупленного кувшина, наскоро ополоснул лицо и спустился в обеденную залу, затянув по пути шнуровку суконной венгерки.
В ресторане гуляли местные дворяне-выборщики, покинувшие свои вотчины в самый разгар страды, чтоб отдать голоса за нового голову Сатмарского комитата. На столах дымились тарелки с паприкашем, что готовят на праздники урожая, слуги едва успевали наполнять кувшины забористым, дерзким вином. Настроены господа были весьма воинственно. Хохотали во все горло, со смаком чертыхались, размахивая кто кружками, а кто и дубинками с оловянными набалдашниками. Грозили всяческими карами неведомым врагам.
Не понравилась галдящая компания поэту, растревожила в нем болезненные струны. Внутренне напряженный, зажатый, едва смиряя нетерпеливую дрожь, он занял столик на видном месте и поманил официанта. Не разбирая, что перед ним, поковырял вилкой. Готовый к немедленному отпору, вызывающе
